Прошел день, настал и минул другой, оставалось полтораста километров. Страх растет как черная тень, прибывает, будто вода, испытывающая плотину на прочность, подрывает её каменный фундамент, и вот — где тонко, там и рвется — вырывается наружу, а люди, которые до сих пор держались более или менее спокойно в местах, облюбованных ими для своих биваков, устремляются на восток, сообразив теперь, что находятся чересчур близко от побережья всего в каких-нибудь семидесяти-восьмидесяти километрах — и в воспаленном воображении им представляется, как следом за распарывающими пиренейскую твердь Азорами врывается море, и, как знать, вдруг от удара проснется вулкан на острове Пико, и никто в эту минуту знать не хочет, что нет на острове Пико никакого вулкана, и никаких иных объяснений не слушает. Ну, разумеется, дороги вновь забиты до отказа, намертво затянулись узлы транспортных развязок, а потому нельзя ни продвинуться вперед, ни вернуться назад, но из оказавшихся в мышеловке людей очень немногие решились бросить свои убогие пожитки и броситься в чем есть в поля — не до жиру, быть бы живу. Чтобы сдержать эту волну, португальское правительство решило подать пример мужества и, покинув безопасный Элвас, обосновалось в Эворе, тогда как правительство испанское переехало в Леон, и президент республики с королем отправляют оттуда обращение к нации — каждый, разумеется, свое и к своей — ибо мы, к сожалению, забыли упомянуть, что президента и короля во всех этих передрягах сопровождают соответствующие должностные лица, и спешим исправить это упущение, ибо иначе не сумеем объяснить, что оба первых лица государства изъявляли готовность устремиться навстречу обезумевшим толпам своих граждан, раскинуть руки крестом и рискнуть собственной жизнью, чтобы остановить их, снова воскликнув: Friends, Romans, countrymen, нет, ваше величество, нет, господин президент, объятая паникой невежественная чернь не оценит и не поймет вашего порыва, нужно обладать высокой культурой и достичь определенной степени цивилизованности, чтобы, увидев посреди дороги монарха или законного избранника с раскинутыми руками, остановиться и спросить, чего они тут забыли.

Итак, это случилось. В семидесяти пяти километрах от восточной оконечности острова Сан-Мигель, когда ничто не предвещало перемену, без всякой видимой причины, без малейшего толчка Пиренейский полуостров отвернул северней. Покуда во всех европейских и американских географических институтах обескураженные исследователи всматривались в данные, полученные со спутников, и спорили, надо ли обнародовать их, миллионы пребывавших в ужасе испанцев и португальцев оказались вне опасности, хоть и не знали этого. Покуда длились эти трагические минуты, нашлись такие, кто затевал драку в надежде получить удовлетворение и погибнуть в честном бою, а другие, не в силах побороть страх, покончили с собой. Одни каялись в грехах, иные, сочтя, что уже не успеют снять с души их бремя, спрашивали Бога и дьявола, какие новые прегрешения могут они совершить в остающееся время. Родильницы мечтали, чтобы дети их умерли мертвыми, роженицы были уверены, что плод так навсегда и останется у них во чреве. И когда на весь мир грянул крик: Спасены! Спасены! — многие не поверили в спасение и продолжали оплакивать близкую и неотвратимую гибель до тех пор, пока не развеялись последние сомнения: правительства поклялись в этом, ученые представили объяснения: все дело в сильнейшем подводном течении, созданном искусственно, вот только непонятно кем — тут и разгорелись споры американцами или же русскими.

Поднялось ликование по всему полуострову, а особенно на той узкой его полоске, где сгрудились беженцы. Как хорошо, что час спасения пришелся на светлое время суток, как раз когда те, разумеется, кому ещё было что есть, собрались обедать, а иначе последствия могли быть просто непредсказуемыми и уж во всяком случае — трагическими, говорили лица, облеченные властью, но уже очень скоро они пожалели о своей скороспелой радости, поскольку едва успев убедиться в истинности доброй вести, люди тут же всей многотысячной толпой пустились в обратный путь, домой, и властям пришлось распустить довольно жестокий слух о том, что полуостров может ещё вернуться к первоначальной своей траектории. Не все поверили в эту уловку — людей уже обуяло новое беспокойство, и в мыслях они уже видели города, деревни, села, которые пришлось оставить, город, деревню, село, где они жили прежде, улицу, по которой ходили, дом — дом, который опустошили и разорили расторопные молодцы, не поверившие вздорным россказням, а если и поверившие, то принявшие зловещую перспективу как нормальный профессиональный риск, неотъемлемый от работы, требующей еженощно совершать тройное сальто-мортале, и не сочтите это игрой больного воображения — по всем этим опустелым городам и селам уже шастало, сторожко оглядываясь, разнообразное ворье и жулье, честно, в лучших традициях корпоративной этики договорившееся между собой: Кто первый пришел, первым и чистит дом, разборок не устраивать, потому что хватит на всех. Несказанно повезло этим мазурикам, что никто из них не попытал счастья в доме Марии Гуавайры, ибо его стережет поденщик с заряженной двустволкой, который пустит туда лишь законную хозяйку, сказав ей: Сберег я, сеньора, ваше добро, теперь выходите за меня замуж, если только, утомясь от бессменного и бессонного, ночи напролет, караула, не приляжет он на гору голубой шерсти и не заснет, подрубив таким образом под корень возможность своего семейного счастья.

Жители Азорских островов благоразумно воздержались покуда от возвращения по домам — а вы бы как поступили на их месте? непосредственная опасность не миновала, а всего лишь отодвинулась на неопределенный срок, кружит где-то поблизости. Однако не осторожность удерживает на месте пятерых, по-прежнему сидящих под деревом, тогда как все остальные уже двинулись по направлению к побережью Португалии и Галисии, устраивая триумфальные шествия с цветами, ветками, оркестрами, шутихами, петардами и колокольным звоном: семьи возвращаются домой, чего-то, быть может, и лишившись, но вновь обретая самое главное — жизнь возвращается вместе с ними в опустелые дома, к столу, за которым будут они есть, к кровати, на которой будут они спать и на которой нынче ночью, ликуя, предадутся любви, какой ещё не видано было в мире. А здесь, под деревом, рядом с готовым к новым странствиям тарантасом и конем, отъевшимся и восстановившим силы, пятеро смотрят на пса, смотрят так, словно от него ждут приказа или совета: Ты, явившийся неведомо откуда, ты, пришедший однажды из такой дали, что на ногах не держался, ты, который вышел из-за кустов в минуту, когда эти люди смотрели на то место на земле, где я вязовой палкой провела черту, ты, который ждал нас, улегшись возле машины, загнанной под навес, ты, который держал в зубах обрывок голубой шерстяной нити, ты, который провел нас по стольким дорогам и тропам, ты, который сопровождал меня на берег моря и отыскал там каменный корабль — ответь нам теперь, подай какую-нибудь весть или знак, махни хвостом, шевельни ушами, если даже залаять не можешь, скажи, куда нам теперь должно направиться, ибо ни один из нас не хочет возвращаться в дом, стоящий в долине, и для каждого путь этот станет началом последнего возвращения: Сеньора, выходите за меня, скажет мне человек, который хочет жениться на мне, А где же накладная? скажет мне мой начальник, Вернулась все-таки, скажет мне муж, Господин учитель, отхлещите его линейкой, скажет мне отец последнего из моих двоечников, Дайте что-нибудь от головной боли, скажет мне страдающая головными болями жена нотариуса — так вот, укажи нам путь, встань и иди, а мы за тобой следом.