У меня вырвался стон, и я беспомощно вздрогнула, не в силах больше сдерживать лавину горя, копившуюся внутри. Я захлебывалась рыданиями, потеряв дар речи. Джек снова обнял нас, и мы стояли, поддерживая друг друга, а горе и благодарность сплетались в невидимые нити между нами. Впервые я обратилась с молитвой. С молитвой к Великому Духу, в которого верил Джимми. С молитвой к Богу, который создал жизнь и позволил мне, в свою очередь, дать жизнь другому существу. С молитвой за дитя, которое никогда не назовет меня мамой, и за женщину, которую назовет. Я просила, чтобы он забрал мою боль, а если не сможет, то пусть заберет любовь. Потому что боль и любовь смешались воедино так, что уже не разделить. Может, если бы не любовь, то было бы не так больно. Я почувствовала, как Уилсон поднимает меня на руки, подхватив в тот момент, когда Тиффа и Джек наконец меня отпустили.

Когда меня выписали, Уилсон отвез меня домой, помог устроиться в кровати и остался со мной еще на одну ночь. Он ни разу не пожаловался, не говорил банальностей и слов сочувствия. Он просто был рядом, когда был мне так нужен. И я рассчитывала на его поддержку даже больше, чем могла себе позволить. Я не давала себе об этом думать или сомневаться. И с благодарностью приняла его заботу, запретив себе заниматься самокопанием.

Чем больше проходило времени, тем больше отдалялся Уилсон, и мы вскоре вернулись к тем отношениям, что были до рождения Мелоди. Я почти сразу вышла на работу в кафе, вернулась к резьбе по дереву. Но двигаться дальше было не так-то просто. После рождения Мелоди я перевязала грудь, как мне показали в больнице, но было все равно больно, молоко сочилось, и я просыпалась на мокрых простынях, в прилипшей ночной рубашке. Принимать душ тоже было ощущением не из приятных, тело казалось чужим, и я не могла даже видеть себя в зеркале. Этот живот, который с каждым днем становился все более плоским, увеличившуюся грудь, к которой должен был прижиматься детский ротик, и пустые руки, которые уже никого не обнимут. Бывало, что я забывалась и по привычке гладила живот, тут же вспоминая, что оставшаяся выпуклость – уже не ребенок. Но я активно двигалась, да и молодость брала свое, так что физическая форма быстро восстановилась. И едва заметные растяжки на коже вскоре остались единственным напоминанием. Они казались мне прекрасными. Драгоценными.

Точно так же я не хотела вырезать и шлифовать изъяны в стволе можжевельника, над которым работала. Трещины в древесине были как отметины на моей коже, и я поймала себя на том, что без конца вожу по ним пальцем, будто убрать их значило бы хотеть забыть. В конце концов я их углубила, превратив линии и трещинки в извилистые ущелья и мрачные впадины, а красиво изогнутые ветви в скрюченные, будто стиснутые в кулаки руки.

Уилсон пришел ко мне в подвал как-то вечером, когда я работала над скульптурой, нашел перевернутое ведро и сел, молча наблюдая за мной.

– Как ты ее назовешь? – спросил он спустя какое-то время.

Я пожала плечами. До этого было еще далеко.

– А ты как думаешь, какое имя ей подойдет? – Только сейчас я подняла на него взгляд.

Он взглянул на меня в ответ, и я тут же отвернулась, заметив в его серых, как дождь, глазах печаль и сочувствие.

– «Потеря», – прошептал он, но я притворилась, что не слышу. Он провел еще час со мной, наблюдая за моей работой. Как он ушел, я не слышала.

* * *

Жизнь постепенно возвращалась в привычное русло, и никогда прежде она не была такой обычной. Я работала, вырезала, ела, спала. Тиффа часто звонила и рассказывала про малышку, только если я сама спрашивала. Она говорила точно и по делу, милосердно не углублялась в детали. С каждым звонком я могла слушать немного дольше, хотя в первый раз, услышав плач Мелоди, тут же положила трубку. Ту ночь я провела без сна, уверенная, что сердце мое теперь точно разбито и, сколько бы времени ни прошло, сколько бы слез я ни пролила, боль не утихнет.

Но время и слезы оказались лучшим лекарством, чем я думала. Всю жизнь я отказывала себе в открытом проявлении горя, удерживая его внутри, будто должна была любой ценой избегать подобной слабости. Джимми был всегда так сдержан, и я следовала его примеру. Может, все дело в гормонах, или в биологических рефлексах, или в том, что я попросила малознакомого мне Бога избавить меня от боли. Но после рождения Мелоди я обнаружила, что теперь могу плакать. И это помогало. Лечило, облегчало боль, позволяло отпустить, жить с неугасающей любовью, несмотря на потерю. Недели становились месяцами, и я все реже плакала и чаще улыбалась. И все чаще мне было спокойно на душе.

Но как только спокойствие и принятие стали моими частыми спутниками, Уилсон начал отдаляться. Сначала я была почти благодарна за это, потому что мое общество вряд ли можно было назвать приятным. Но когда я начала приходить в себя, мне стало не хватать моего друга, а его все чаще не было рядом. Не потому ли, спрашивала я себя, что он считал свой долг выполненным. Вдруг это все было только ради рождения Мелоди?

Незадолго до Рождества я отпросилась с работы на пару дней и отправилась в настоящую экспедицию по поиску подходящих заготовок для работы. Сначала это была Аризона, потом краешек Южной Юты и кружным путем назад в Вегас, с целым багажником можжевельника, красного дерева и мескита, которых мне должно было хватить не на один месяц, тем более что вырезала я обычно по воскресеньям. Из-за тех дождей и наводнений древесину смыло вниз, засыпав долины и склоны, что сильно упростило поиски. К моему огорчению, слишком тяжелые куски пришлось оставить. Хоть я и овладела в совершенстве искусством использования рычагов, блоков и пандусов, для поднятия некоторых бревен сил одной женщины с инструментами не хватало. Планируя поездку, я надеялась убедить Уилсона поехать со мной. На рождественских каникулах у него должно было найтись немного свободного времени. Но он так явно избегал меня, что я решила не докучать.

И когда я подъехала к дому в понедельник вечером, жутко грязная и уставшая, вся в синяках и щепках, в разорванной одежде и с ноющими пальцами на ноге (подарок от вывернувшегося из рук бревна), настроения общаться с Памелой и Уилсоном не было никакого. К несчастью, они как раз приехали, когда я пыталась разгрузить пикап у входа в подвал. На Памеле была короткая белая юбка с таким же топом и теннисные туфли, волосы собраны в дерзкий хвостик. Она дрожала снаружи, пока Уилсон, запрыгнув в багажник, помогал мне вытаскивать бревна. Памела приплясывала на месте минуты две, подпрыгивая и переступая с ноги на ногу.

– Дарси, я жутко замерзла. Пойдем внутрь? – пожаловалась она, тут же улыбнувшись Уилсону, когда он на нее посмотрел.

– Иди, Пэм. Тут слишком холодно. Я только помогу Блу занести все это в подвал.

Памела слегка нахмурилась, с сомнением разглядывая меня. Она явно не хотела оставлять Уилсона. Женскую интуицию не проведешь. Что-то между Уилсоном и мной было. И она это знала. Я просто пожала плечами: уж это не мои проблемы.

– Правда, Пэмми. Иди в квартиру. Буду через минуту. Нечего тебе на холоде стоять, – настойчиво повторил Уилсон.

Вообще-то было не очень холодно, хотя в декабре пустыня бывает и промерзает. Но если бы я вместо джинсов, рабочих перчаток и фланелевой рубашки была в коротеньком теннисном комплекте, мне бы тоже было холодно. Не знаю, чего Памела волновалась. Моя прическа напоминала гнездо, и, судя по ощущениям, из нее еще и пара веточек торчали. Нос покраснел, щеки поцарапаны, да мне вслед ни один мужчина не обернулся бы, включая Уилсона. Должно быть, Памела пришла к тому же выводу, потому что взбежала вверх по лестнице, успев бросить на меня долгий взгляд. Сказала, что немного посмотрит «телик».