На земле царила такая же безмятежность. Лес все еще рос здесь, но то был лес, погруженный в тень и истощенный холодом; полуживой лес, задушенный синими и серыми тонами вечных сумерек. Двигаясь меж чахлых стволов, люди поглядывали вниз, на листву, испещренную пятнами плесени. Лишь однажды они увидели внизу яркое желтое пятно. Голос воззвал к ним: «Голосуя сегодня за Эс-Эр-Эйч, вы голосуете за демократию!» Механический оратор валялся, как поломанная игрушка, там, где его бросили птицы, оторванное крыло застряло высоко в листве; «Красота» все еще что-то кричала, когда долгоног прошел мимо, удаляясь от берега, и вскоре ее призывы стихли вдалеке.

— Когда же мы остановимся? — прошептала Яттмур.

Грен не отвечал, да она и не ждала ответа. Лицо его было холодным и застывшим, он даже ни разу не взглянул на подругу. Яттмур впилась ногтями себе в ладонь, пытаясь сдержать злость, зная, что винить надо вовсе не Грена.

Аккуратно выбирая дорогу, долгоноги шествовали над лесом: листья касались их ног и изредка оглаживали по туловищам. Солнце по-прежнему держалось позади, полускрытое в путанице угрюмой листвы. Долгоноги маршировали во тьму, отмечавшую конец освещенного мира. Один раз целая стая черных растений-птиц поднялась с верхушек деревьев и, громко стуча крыльями, унеслась прочь, к солнцу: долгоноги даже не замедлили шага.

Несмотря на всю свою околдованность этим суровым краем, на растущую тревогу, людям в конце концов пришлось смиренно вкусить еще по кусочку от захваченных припасов. Немного погодя им также пришлось улечься тесной группкой в центре коробочки и вздремнуть. Грен все еще не желал разговаривать.

Выспавшись, они проснулись, с неохотой приходя в чувство. Мир означал теперь только одно — холод; пока они спали, пейзаж вокруг успел измениться, но едва ли к лучшему.

Их долгоног пересекал неглубокую долину. Внизу лежала непроглядная тьма, хотя единственный солнечный луч еще омывал тело растения, на котором они шествовали в неизвестность. Лес еще покрывал землю — искривленный лес, который напоминал теперь только что ослепшего человека, идущего вперед вытянув руки и растопырив пальцы, каждой своею черточкой выражая охвативший его ужас. То здесь, то там людям попадались одиноко свисавшие листья или вообще оголенные ветви, принявшие гротескные формы в попытке одинокого дерева, за множество веков ставшего джунглями, удержаться там, где изначально оно даже не должно было появиться.

Трое людей-толстячков затряслись от страха. Они смотрели не вниз, а вперед.

— О, хвосты и животики! Чтобы проглотить нас, сюда едет ночь, которая навсегда. Отчего мы не умерли, печально и счастливо, давным-давным-давно, пока мы еще были вместе и все вместе потели, и жизнь была так хороша давным-давно?

— Да помолчите же вы! — прикрикнул Грен, хватаясь за палку. Голос вернулся к нему, когда долина ответила эхом — звенящим, пустым и неуверенным.

— О, большой маленький бесхвостый пастух, ты должен был пожалеть нас и давно убить с убийственной жестокостью, еще когда мы могли потеть, в те времена, когда мы по-прежнему счастливо росли на милых длинных хвостах. Теперь на нас наступает старый черный конец света, и он сомкнет свои челюсти на бесхвостых нас. Увы, счастливое солнышко, о бедные мы!

Грен был бессилен заставить их замолчать. Впереди лежала тьма, плотная, словно множество слоев черного минерала.

Подчеркивая его непроглядную твердость, над чернотой возвышался единственный невысокий холм. Он торчал из тьмы прямо впереди, удерживая тяжесть вечной ночи на своих ослабших плечах. Там, где солнце ласково касалось его верхней части, лежала последняя линия обороны освещенного мира, его сторожевой пост. За холмом — тьма и неизвестность. Долгоног уже взбирался по его скрытым во тьме уступам, поднимаясь все выше в лучах солнца. По долине растянулись еще пятеро долгоногов — один неподалеку, а остальные четверо, наполовину погруженные во мрак, довольно далеко.

Долгоног старался как мог, переставляя свои ходули. И все же, взобравшись наконец к солнцу, он не остановился на холме, а продолжал путь.

Лес также преодолел покрытую тенью долину. Ради одного этого он пробил себе дорогу в ночи — чтобы взметнуть последнюю волну зелени здесь, на последней полоске освещенной земли. Тут, на обращенных к вечному закату склонах, лес избавился от своих болячек и поднялся в прежнем изобилии.

— Быть может, долгоног остановится здесь, — сказала Яттмур. — Как ты думаешь, Грен?

— Я не знаю. Откуда мне знать?

— Он должен остановиться. Не пойдет же он дальше.

— Говорю тебе, не знаю. Не имею представления.

— А твой сморчок?

— Он тоже ничего не знает. Оставь меня в покое. Подожди, и увидишь, что будет.

Даже люди-толстячки, и те умолкли, вытаращив глаза при виде открывшейся им жуткой сцены, и страх на их лицах сменялся надеждой.

И без тени намека на то, что он намерен хоть где-то остановиться, долгоног продолжал свое восхождение, с усилием поднимаясь на холм. Его тонкие ноги продолжали нащупывать сквозь листву безопасный курс, пока до сидящих на спине долгонога людей не дошло наконец, что, куда бы тот ни направлялся, он не остановится здесь, у последнего бастиона света и тепла. Теперь они повисли над черной пропастью закрытого от солнца склона — и долгоног продолжал идти: не знающее усталости бесчувственное растение, которое они вдруг возненавидели.

— Я спрыгну! — крикнул Грен, вскакивая на ноги. Яттмур, заметившая отчаяние в его глазах, задалась вопросом, кто же это кричит — сам Грен или, быть может, сморчок? Обхватив руками его колени, Яттмур разрыдалась, уверенная, что тот разобьется насмерть. Занеся над нею палку, Грен замер… а долгоног, и не думая задерживаться, начал спуск по темной стороне холма.

Лишь еще один краткий миг их освещало солнце. Люди успели окинуть последним взглядом оставшийся за спиной напоенный золотом мир, ковер черной листвы за ним и еще одного долгонога, начавшего подъем левее. Затем широкое плечо холма осталось вверху, и сами они оказались погружены в мир ночи. Они завопили в один голос, оплакивая утрату, и крик этот пронесся по невидимым здешним просторам, затихая на лету.

Для Яттмур происходящее могло означать лишь одно: они шагнули из знакомого им мира в лапы смерти.

Онемев, она уткнулась лицом в мягкий волосатый бок ближайшего к ней толстячка, но мерное покачивание продолжавшего шагать долгонога убедило Яттмур, что она еще не совсем порвала с жизнью.

Цепляясь за подсказку сморчка как за соломинку, Грен заговорил:

— Этот мир неподвижен, и одна его сторона постоянно обращена к солнцу… мы пересекли экватор и заходим все дальше в ночную половину… в вечную темноту…

Зубы его громко клацали во тьме. Яттмур обняла Грена, впервые открыв глаза, чтобы попробовать увидеть его лицо.

Оно светилось в темноте — не лицо, а плоский призрак, все равно отчасти успокоивший ее. Грен обнял девушку, и они оба свернулись калачиком, касаясь друг друга щеками. Эта поза придала Яттмур достаточно мужества, чтобы опасливо оглядеться кругом.