— Ты собираешься сделать хоть что-нибудь? — гневно вопросила Яттмур. — Да что с тобой такое творится?

— Люди-толстячки нам бесполезны, — ровно произнес Грен. Тем не менее он поднялся на ноги.

Яттмур протянула ему руку, которую Грен апатично сжал, и потащила его к выходу.

— Я привыкла к этим бедным созданиям, — сказала она словно бы самой себе.

Оба уставились вниз, где на темном фоне приплясывали силуэты.

Трое толстячков с трудом одолевали склон, таща за собой одно из «кожистых перьев». Рядом с ними поднимались горцы, тянувшие свою волокушу, на которой бесформенной грудой покоилась вторая птица. Обе группы вполне дружелюбно шагали рядом, и их болтовня сопровождалась энергичной жестикуляцией со стороны толстячков.

— Ну, и что теперь думать? — всплеснула руками Яттмур.

То была странная процессия. Лица горцев в профиль были карикатурно заострены; они шли неровно, иногда припадая на все четыре конечности, чтобы одолеть особенно крутые участки склона. Язык, на котором они говорили, долетал до Яттмур как короткий лай, хотя они по-прежнему были еще слишком далеко, чтобы можно было различить, что именно говорилось, — если, разумеется, их речь была хоть отчасти вразумительна.

— Что ты скажешь, Грен? — снова спросила она.

Он не говорил ничего, не сводя пристального взгляда с маленькой компании, явно направлявшейся к пещере, которую он приказал заселить людям-толстячкам. Когда они проходили через рощу долгоногов, он видел, что они тыкали в него пальцами, смеясь. Но и тогда он даже не шевельнулся.

Яттмур всматривалась в лицо Грена, внезапно охваченная жалостью из-за недавно случившейся с ним странной перемены.

— Ты так мало говоришь и так скверно выглядишь, любимый. Вместе мы, ты и я, ушли так далеко, и только друг друга мы могли любить, и все же теперь мне кажется, что ты покинул меня… Сердце мое источает одну только любовь, губы мои несут одну только нежность. Но любовь и нежность теперь не нужны тебе, о Грен, мой Грен!

Она обняла его — лишь для того, чтобы почувствовать, как он отстраняется. Но все же Грен заговорил, и каждое слово падало с его губ, будто ледышка:

— Помоги мне, Яттмур. Будь терпелива. Я болен.

Внимание ее было отвлечено другими вещами.

— Ты поправишься. Но что там делают эти дикари-горцы? Могут ли они оказаться друзьями?

— Сходи и посмотри, — произнес Грен тем же ледяным голосом. Он снял ее руку с плеча, не спеша вернулся в пещеру и улегся, заняв прежнюю позу со сцепленными на животе пальцами. Яттмур опустилась у входа на корточки, не решаясь что-либо предпринять. Толстячки и горцы скрылись во второй пещере. Женщина беспомощно оглядывалась, оставаясь на прежнем месте, а над нею громоздились облака. Вскоре пошел дождь, сменившийся снегом. Ларен заплакал и получил в утешение грудь.

Мысли Яттмур медленно разворачивались вовне, затмевая собой дождевые брызги. Перед ней вставали смутные картины — те картины, что представляли собой ее способ размышлений, хотя и не поддавались какой-либо логике. Дни безопасной жизни в пастушьем племени представлялись Яттмур нежным красным цветком, который при небольшой перемене угла зрения мог бы стать ею самой, поскольку счастливые дни, проведенные в безопасности, она отождествляла теперь с собою: Яттмур не рассматривала себя как нечто отличное от окружающего мира, от самого хода событий. И пытаясь обрести саму себя, она видела лишь далекую фигурку, окруженную другими людьми, словно в танце, — или же как одну из девушек, чья очередь подошла нести корзины к Долгой Воде.

Теперь дни красного цветка ушли в прошлое, разве только новый бутон развернул лепестки у ее груди. Хоровод фигур отдалился, а вместе с ним исчез еще один символ — яркий желтый лоскут. Этот милый лоскуток! Вечное солнце над головой, подобное потоку горячей воды, светлые тонкие пальцы, счастье, которое и не подозревало о себе самом, — то были нити, соткавшие воображаемый ею желтый лоскут. Издалека Яттмур наблюдала за тем, как она отбросила его в сторону, чтобы последовать за странником, обладавшим лишь одним преимуществом: он был сама неизвестность.

Незнакомец представлялся ей большим, прихотливо изрезанным листом, за которым пряталось что-то слабо шевелившееся. Она пошла за этим листом — маленькая фигурка ее самой придвинулась ближе, как-то сгорбившись, тогда как желтый лоскут и алые лепестки беззаботно упорхнули прочь от одного-единственного дуновения ветерка или времени. Лист обрел упругость и плотность, обернувшись вокруг нее. Фигурка самой Яттмур увеличилась, выросла, и в ней закипела жизнь: внутри потекло молоко, снаружи выступил мед. И для красного цветка не было музыки милее, чем музыка налившегося зеленью листа.

Но все это потускнело. Широкой поступью приблизилась гора. Гора и цветок были противопоставлены друг другу. Гора вытянулась в бесконечность одним крутым склоном, не имевшим ни подножия, ни вершины, ни конца, ни начала: его основание окутывал непроглядный туман, его пик скрывало плотное облако. Чернота тумана и облаков надвигалась, вскоре затянув ее грезы, как жирный иероглиф зла; в то же время новый угол зрения обратил горный склон в символ всей ее нынешней жизни. В лабиринте сознания нет места парадоксам, здесь остаются лишь отдельные мгновения; и в момент появления горы все яркие цветки, лоскуты и зеленая плоть пропали, словно их никогда и не было.

Над настоящей горой прокатился раскат грома, пробудивший Яттмур от ее сна наяву, расколовший все ее картинки.

Она посмотрела в пещеру, на Грена. Тот лежал недвижно. Распахнутые глаза невидяще смотрели перед собой. Сон наяву вразумил Яттмур, и она сказала себе: «Это волшебный сморчок, это он доставил нам все беды. Я и Ларен стали его жертвами точно так же, как и бедняга Грен. Он болен, потому что сморчок терзает его. Он на голове Грена и внутри нее. Я сама должна найти способ победить волшебный гриб».

Понимание отнюдь не равнозначно обретению спокойствия. Подняв ребенка и спрятав грудь, Яттмур встала в проеме входа.

— Я пойду в пещеру толстячков, — сказала она, не особенно рассчитывая на ответ.

Грен все же ответил:

— Ты не можешь нести Ларена в такой ливень. Отдай его мне, и я сам позабочусь о нем.

Яттмур пересекла пещеру, приблизившись к Грену. Хотя свет и был тускл, ей показалось, что гриб в волосах и на шее Грена выглядит темнее обычного. Он явно увеличился, нависнув надо лбом Грена так, как никогда прежде. И внезапный приступ отвращения заставил ее отдернуть уже протянутого к нему ребенка.

Грен бросил на нее из-под нависшего сморчка взгляд, который она не узнала; в нем застыла та смертоносная смесь тугоумия и хитрости, что гнездится в самом сердце зла. И Яттмур инстинктивно прижала Ларена к себе.

— Отдай его мне. Ему не будет больно, — сказал Грен. — Человеческого младенца так многому можно научить…

Хотя его движения теперь и были по большей части замедленными, со своего ложа он вскочил с прежней силой. Яттмур с гневом отпрыгнула, шипя на Грена, выхватив свой нож, распространяя страх всеми своими порами. Она оскалилась на него, словно дикое животное.