– Как сумел этот проныра увидеться с моим ребенком, позвольте вас спросить? – сердито поинтересовалась Розалин.

Либ обдумывала, в чем можно признаться.

– И откуда он взял эту чушь о том, что она якобы в смертельной опасности? Утром я застала Китти, которая рыдала, потому что услышала, как вы что-то говорили доктору о смертном одре.

Либ решила перейти в наступление:

– А как вы назвали бы это, миссис О’Доннелл?

– Какая наглость с вашей стороны!

– Вы смотрели на свою дочь последнее время?

– О, значит, вы понимаете больше личного врача девочки? Вы, которая даже не сумела отличить мертвого ребенка от живого? – Розалин фыркнула, указывая на фотографию на каминной доске.

Весьма язвительное замечание.

– Макбрэрти воображает, что ваша дочь превращается в нечто вроде ящерицы. И этому маразматику вы доверяете ее жизнь.

– Если бы вас не назначил комитет, я бы немедленно выставила вас из дома. – Женщина стиснула кулаки.

– Как – чтобы Анна быстрее умерла?

Розалин О’Доннелл бросилась на нее.

Испугавшись, Либ отскочила в сторону, чтобы избежать удара.

– Вы ничего про нас не знаете! – заорала женщина.

– Я знаю, что Анна слишком истощена и не может встать с кровати.

– Если ребенок… испытывает какие-то трудности, это лишь от нервного напряжения, ведь за ней следят, как за узником.

Либ фыркнула. Ощущая скованность во всем теле, она приблизилась к женщине.

– И какой надо быть матерью, чтобы довести до такого?

Розалин О’Доннелл сделала то, чего Либ меньше всего ожидала, – разразилась слезами.

Либ уставилась на нее.

– Разве я не делала все, что в моих силах? – причитала женщина. По лицу ее катились слезы. – Разве она не плоть от моей плоти, моя последняя надежда? Разве не я родила ее, заботливо растила и кормила, пока она позволяла мне?

Либ вдруг представила себе, как все это было. Тот день, когда послушной девочке О’Доннеллов исполнилось одиннадцать, – и потом, когда она безо всяких объяснений отказалась принимать пищу. Возможно, для ее родителей это явилось столь же непомерным ужасом, что и болезнь, унесшая прошлой осенью их мальчика. И, только убедив себя, что эти катаклизмы являются частью Божественного промысла, Розалин О’Доннелл сумела примириться с ними.

– Миссис О’Доннелл, – начала Либ, – позвольте уверить вас…

Но женщина удалилась, нырнув в закуток, отделенный занавеской из мешковины.

Дрожа, Либ вернулась в спальню. Ее смущало, что она сочувствует женщине, которую не выносит.

По Анне не было заметно, чтобы она слышала ссору. Девочка лежала на подушках, поглощенная священными карточками.

Либ постаралась взять себя в руки. Она заглянула через плечо Анны на картинку, изображающую девочку, плывущую на крестообразном плоту.

– Знаешь, море сильно отличается от реки.

– Оно больше, – сказала Анна, прикоснувшись к карточке кончиком пальца, словно для того, чтобы почувствовать, какое оно мокрое.

– Бесконечно больше, – продолжала Либ, – и если река движется только в одну сторону, то море словно дышит – вдох, выдох.

Анна вдохнула, с усилием наполняя легкие.

Либ взглянула на часы: пора. «В полдень», – только и написала она в записке, которую подсунула на рассвете под дверь Берна. Ее беспокоил вид этих свинцово-серых туч, но пути назад не было. К тому же погода в Ирландии меняется каждые четверть часа.

Точно в полдень из кухни донеслись звуки «Ангелуса». Либ рассчитывала на молитву как на отвлекающий маневр.

– Немного прогуляемся, Анна?

Розалин О’Доннелл и горничная стояли на коленях – «Ангел Господень возвестил Марии…», – пока Либ поспешно выкатывала кресло из-за входной двери. «Ныне и в час смерти нашей. Аминь». Она толкала кресло через кухню, и его задние колеса скрипели.

Анна сумела выбраться из постели и встать около кресла на колени.

– Да будет мне по слову Твоему, – нараспев говорила Анна.

Либ застелила кресло одеялом, потом помогла девочке взобраться на него и укрыла ее тремя одеялами, подоткнув их под ноги. Затем мимо молящихся взрослых торопливо выкатила кресло за дверь.

Лето уже шло на убыль – желтые, в виде звездочек цветы на длинных стеблях начинали темнеть, приобретая бронзовый оттенок. Огромное облако словно расщепилось надвое, а из расщелины лился свет.

– Вот и солнышко, – прохрипела Анна, откинув голову на подушку.

Либ быстро катила кресло по дороге, колеса наталкивались на колдобины и выбоины. Она свернула в переулок и увидела в нескольких футах от себя Уильяма Берна.

Он не улыбался.

– Она без сознания?

Только сейчас Либ заметила, что Анна немного соскользнула вниз, повернув голову набок. Она прикоснулась к щеке девочки, и, к ее облегчению, веки Анны затрепетали.

– Просто задремала, – сказала она.

Сегодня Берн не вел светские разговоры.

– Ну что, ваши доводы возымели действие?

– Как с гуся вода, – призналась Либ, поворачивая кресло от деревни и толкая его вперед, чтобы девочка не проснулась. – Этот пост для Анны – камень в библейском смысле. Ее ежедневный долг, призвание свыше.

Он мрачно кивнул:

– Если ее состояние будет ухудшаться так же быстро…

Что будет дальше?

– Вы намерены рассматривать возможность… принудительного кормления? – Глаза Берна потемнели, став темно-синими.

Сделав над собой усилие, Либ представила себе эту процедуру – как она держит Анну, заталкивая трубку ей в глотку. Подняв глаза, она встретилась с его горящим взглядом.

– Боюсь, я не смогу. Дело не в моей брезгливости, – заверила она его.

– Знаю, чего это вам будет стоить.

Но суть состояла не только в этом. Объяснить она не могла.

Они шли молча минуту, другую. Либ пришло в голову, что их могли бы принять за семью на прогулке.

– Что ж, – снова заговорил более резким тоном Берн, – выясняется, что падре непричастен к надувательству.

– Мистер Таддеус? Откуда такая уверенность?

– Школьный учитель О’Флаэрти говорит, что, возможно, комитет организовали по настоянию Макбрэрти, однако именно священник предложил провести официальный надзор за девочкой с участием опытных сиделок.

Либ задумалась. Берн прав: зачем виновному человеку желать надзора за Анной? Пожалуй, из-за своего предвзятого отношения к священникам она слишком быстро согласилась с подозрениями Берна в отношении Таддеуса.