страшную гигантскую морскую воронку в мире. Это – темная вращающаяся бездна, соленая, как моя летняя гречка с молоком, завывающая, точно похоронный оркестр во дворе (снова хоронили старого коммуниста, а я лезла на стену, страшась этих глухих духовых, этих рыдающих барабанов, через несколько лет запретят похоронные оркестры, и я буду самым счастливым человеком в СССР). Сначала моряки оказываются в полной тишине, они не понимают, почему вдруг все вокруг них остановилось. Но потом – вода начинает закручиваться, и судно легко по ней скользит, точно это и не вода вовсе, а масло, и они понимают, что пришел их конец.

Мальстрём – морское чудище, глотающее корабли. Почему в Норвегии есть этот ужасный Мальстрём? Кто его закручивает? Неужто сила притяжения, неужто Луна? Мальстрём крутится и в совершенно безлунную ночь, и тогда он особенно черен и страшен. Словно неведомый великан погрузил в море гигантскую чайную ложку и помешивает густой мировой бульон. Ложка бьется о прибрежные айсберги, о маленькие безымянные островки, на которых застыли в наледи давно никому не нужные пиастры, скользит по Северному Полюсу, слегка наподдав непотопляемому ледоколу «Ленин», и тот послушно рушит льды во имя победы советской науки. На ледоколе рупор, из которого передают концерт по заявкам «В рабочий полдень» и слышен голос Аллы Пугачевой, выводящий «Я хочу увидеть море, ты возьми меня с собой!»

Мы прерываем передачу, чтобы сообщить срочную новость. Дорогие радиослушатели, о наших храбрых эсперантистах по-прежнему нет никакой информации. Однако мы рады сообщить вам, что с товарища Оттесена сняты все обвинения. Он невиновен, это признал сам товарищ Сталин. Также невиновность Оттесена подтвердили генеральный секретарь советского Мальстрёма, наш норвежский товарищ Эдвард Григ, его шведский заместитель товарищ Карлсон, который живет на крыше, вместе с финскими товарищами Тофслой и Вифслой. Видные скандинавские деятели музыки и литературы наградили товарища Оттесена медалью за храбрость в связи с девяностопятилетием со дня рождения и пожелали ему долгих лет жизни в дремучем лесу в ожидании его правнучки!

* ГРИБНЫЕ КРУСТАДЫ И САЛАТ ИЗ СПАРЖИ Взять очень хорошей толстой спаржи, вычистить, нарезать кусками в вершок длиной, сварить в соленой воде, откинуть и остудить, тем временем сделать крустады.

Взять свежих грибов, сморчков, березовых или других; особенно вкусны молодые опенки. Очистить грибы, обварить их кипятком, посолить, дать покипеть, потом откинуть их, крепко отжать воду, а грибы мелко изрубить; нарубить побольше укропу, зеленого луку, прибавить ложку толченых белых сухарей. Все вместе положить в кастрюлю со свежим маслом. Грибы должны сначала потушиться, а потом немного поджариться. Нарезать ломтиком белого хлеба в палец толщиной, срезать всю корку, поджарить в масле на сковороде, положить на горячее блюдо. Когда грибы готовы, снять их с огня, один желток распустить в ложке сливок, вмешать в грибы, не давая более кипеть. Намазать грибы толстым слоем на жареный хлеб, подать горячим на стол.

Спаржу положить красивой горкой на другом блюде и облить ее хорошим густым соусом майонез.

Глава вторая

6

Книг было довольно много. По большей части тоненькие брошюры, и это особенно радовало – при нынешней его занятости, приятно было бы читать легкую литературу, не способную оторвать его от учебы. Впрочем, иногда он позволял себе не только учиться, но и прогуливаться по улицам, размышляя о своих желаниях и своем будущем. И, размышляя так, он в конце концов заключил, что хотел бы познакомиться с умной барышней, и мысли об этом порой тоже настолько увлекали его, что он переставал понимать, что сейчас в его жизни важнее, университет или пока еще не состоявшаяся, но такая возможная, такая близкая любовь.

А ведь еще был эсперанто, и эсперанто больше всего походил не на направление в жизни, а на саму жизнь, на тот инструмент, с помощью которого можно было бы жить. Искусственный, но такой живой язык словно бы был холстами и красками, но еще не самой картиной, он был легким и прозрачным и в то же время земным, устойчивым, на эсперанто можно было говорить об учебе, о семье, о планах на будущее – в общем, обо всем на свете.

Александр Андреевич, хозяин книжного магазина, называвший себя стопроцентным эсперантистом, был прав: скоро весь мир заговорит на эсперанто, а значит, скоро изменится абсолютно все.

И доступно будет абсолютно все! Переписка с ведущими инженерами мира, инструкции, учебники и научная литература на эсперанто… И, конечно, путешествия. В любой точке мира эсперантист будет чувствовать себя, как дома. Ах, как ему хотелось этих путешествий!

И все же Володенька ощущал некоторую пустоту, странно, но как будто бы оттого, что путь его теперь был ясен, оттого, что шел он по нему уверенным шагом и всецело посвящал себя ему. Отвлечься – вот чего ему в действительности хотелось. И, возможно, любовь могла бы стать таким отвлекающим пунктом. Он мог бы прогуливаться с умной барышней по Тверской, покупать сайки с изюмом у Филиппова, а потом идти к ним на квартиру, где сестры и брат вечерами с удовольствием музицировали и играли в презабавнейшую новую настольную игру – «Скачки». Так размеренно, в беседах и развлечениях, можно было бы проводить месяцы, не думая о будущем и занимаясь только настоящим…

А будущее уже варилось в огромном временном котле. И Володеньке казалось, что он слышит это чудовищное бульканье густеющих, наваристых событий. И ему вдруг очень захотелось, чтобы Анна Шарапова была права и чтобы в этих событиях обязательно был основной тон мира, христианства, уважения ко всем тварям божьим.

Он полагал, что раз ему теперь уже двадцать, раз он студент и эсперантист, то именно ему и его поколению предстоит изменить мир, сделать его более ярким и светлым. Впрочем, его ровесники, другие студенты, предпочитали спорить лишь о политике, о жизни рабочих, о том, как стоило бы улучшить положение труженика. Володеньке же эти разговоры казались бесконечным и бессмысленным повторением, пустой и светской болтовней тех, кто не имел никакого отношения ни к самим рабочим, ни к их положению, кто никогда не был в силах что-то действительно изменить. Положение труженика не может быть улучшено без личного выбора простоты жизни, без той степени аскезы, которая возможна в современном мире. Конечно, он не собирался, следуя призыву Толстого, спать на полу, завернувшись в плащ, как это делал Марк Аврелий. Кровать – без сомнения, удобное изобретение человечества. Но тратить на себя минимально, минимально потворствовать своему и, главное, светскому желанию разнообразия и элегантности, быть честным с самим собой и