волевой перчатке размашисто открывает дверь сырой камеры. Через прутья на окне пробивается золотистый свет весеннего вечера, и грубый голос вождя народов Сталина с акцентом произносит: «Оттесен! Вы виновны!» В камере холодно, и от холода прадедушка заворачивается в трофейный дачный гобелен с оленями, идущими по осеннему лесу. Он сидит на пружинистой койке, в руках у него – китайская розетка, расписанная эмалью (ветки сливы все в бело-розовых цветах и бутонах), в розетке – пенка от вишневого варенья и пара вишенок. И, конечно же маленькая чайная ложечка из нержавейки.

Услышав голос Сталина, прадедушка вздрагивает, ложечка качается и медленно падает на пол камеры, а вместе с ней – и громадная липкая пенная капля, которая тянется, оставляя в воздухе тонкую сладкую паутину, будто бы увлекающую за собой и всю китайскую розетку, и намокающих в варенье немецких оленей, и лохматую бахрому гобелена, и самого прадедушку – высокого хмурого норвега. Он падает с кровати, прижимаясь небритой щекой к раздавленной вишневой мякоти. Его губы бледнеют, он шепчет: «Воды!» И его бессмертная душа в тот же миг покидает тело.

«А эти идиоты, – расходилась мама, – умирали с криками „За родину, за Сталина!“ Никто ничего не понимал, – добавляла она и внимательно смотрела мне в глаза. А в моих глазах таяла небритая щека Оттесена, который, прижавшись к раздавленной вишне на полу, шептал: «За Сталина…» И тучный вождь всех народов, стоя в дверях, нехотя переворачивал свою курительную трубку, стучал ею о сырую тюремную стену, чтобы высыпать остатки пепла на ледяной каменный пол, и вздыхал: «Какой, оказывается, хороший человек был этот товарищ Оттесен… Зря я так его…»

Наверное, это была бы хорошая смерть, лучше, чем расстрел, но точно ведь ничего не было известно, поэтому оставалось лишь надеяться. А вдруг…

А вдруг прадедушка бежал? А вдруг его просто куда-то выслали? Отправили в другую тюрьму, поездом, далеко, в дремучий лес, и там он выжил, построил себе избу, и где-то еще до сих пор живет, высокий мудрый старик, ждущий, когда правнучка найдет его. Он думает обо мне как о сильной и умной девочке, которая способна преодолеть и страх, и пургу и добраться до него. «Вот, прадедушка, я пришла, – скажу я. – Поехали теперь со мной домой, в Москву». И он соберет свой вещмешок, закрутит обтянутую рогожей флягу и ответит: «Да, пора, пора».

Впрочем, я не знала, как искать прадедушку и тот дремучий лес, где он построил себе избушку. Вот и с братиком так. Плачущая мама машет через мутное окно роддома: братик умер, не прожив и двух дней. Возможно, он был бы мне хорошим другом. Но теперь его нет, и с этих самых пор я старалась превратиться хотя бы частично в своего братика и жить за двоих. Быть сильной. Сдержанной. Храброй. Принимать решения. Носить дедушкину дачную шляпу – сетчатую, с полями, только слегка смятую вдоль, а оттого приобретшую особенно залихватский охотничий вид. Как у эсквайра-эсперантиста, который нашел на необитаемом острове пиастры и передает азбукой Морзе сообщение радиолюбителям, жадным до тайн и шифров. Как у настоящего мальчишки.

«Может быть, нам потом позвонят и скажут, забирайте вашего мальчика, он теперь жив и здоров», – размеренно говорит бабушка, отгоняя назойливую осу от большого таза с вишневым вареньем. Она снимает липкую густую пенку и накладывает мне ее в китайскую эмалевую розетку (ветки сливы все в бело-розовых цветах и бутонах). На лавке, подо мной, – гобелен с оленями и осенними дубами, я обожаю плести из его бахромы косички. Но сейчас я поглощена другим: мне побольше, побольше пенки, горячей, сладкой пенки. Аромат сбивает меня с толку, но я все еще обдумываю слова бабушки, может быть, мой брат жив, через месяц ему будет два года и скоро его вернут к нам, домой. Это будет мой самый близкий друг. Мы будем вместе носиться на велосипедах и залезать на огромный старый дуб, растущий посреди зеленого поля за оградой наших участков. Мы будем как близнецы, ближе, ближе, мы будем братьями, а я стану ему мамой. Он будет меня во всем поддерживать и защищать, даже когда меня будут ругать – не за шалости, но за неуместные слова: я не шалунья, но я никак не могу встроиться в правила приличия, сделать их планом и порядком своей жизни. Он будет требовать, чтобы его наказали вместо меня, и, надувшись, уходить вместе со мной за наш щитовой дачный дом, чтобы выплакаться, когда несправедливость этого мира станет особенно тяжкой и невыносимой.

Вот только надо подождать, когда он, мой братик, поправится. Пока что он в больнице. Но скоро, совсем скоро он будет с нами.

* * *

ГРЕНКИ ИЗ ГРЕЧНЕВОЙ КРУПЫ

Взять средней или мелкой гречневой крупы, заварить ее кипятком, посолить, сварить очень густую размазню. Выложить ее на блюдо и сравнять поверхность ножом. Когда совершенно затвердеет, нарезать ножом косые четвероугольнички, изжарить на сковороде в горячем масле. Можно точно так же сделать гренки из пшена или из манной или смоленской крупы. Они очень вкусны из крупы «геркулес».

4

Магазин книг на эсперанто работал на Тверской уже в полную силу, не то что в прошлом году, когда приходилось держать его в квартире на третьем этаже в Козихинском переулке. Александр Андреевич считал себя человеком осторожным и расчетливым, но он не мог и вообразить, что новый язык заинтересует такое большое количество людей. Каждый день к нему приходили желающие узнать об эсперанто побольше. Но и те, кто уже учил эсперанто, тоже бывали здесь, им нравилось заглянуть сюда мимоходом, чтобы просто переброситься парой словечек с приказчиком. «Мы чувствуем себя здесь в безопасности. Как на острове, где все – друзья и родственники и никто никому никогда не пожелает вреда», – заметил один посетитель, лишь однажды купивший русско-эсперантский словарь и теперь ходивший с ним по улицам и изучавший эсперанто прямо во время прогулки. «Главное – это запас слов! – пояснял он. – Остальное как-нибудь образуется».

Бывали здесь и студенты. Их Александр Андреевич отличал по сапогам и толстовкам и непослушным отросшим челкам. За два года работы он понял: те, кому нравился эсперанто, были неспокойными людьми, как будто бы находящимися в вечном поиске единственной мировой истины, пригодной для жизни каждого.

Однажды в магазин зашла маленькая румяная женщина, в руках ее было несколько вышитых сумок-саквояжей, набитых книгами. Там было действительно много книг. По правде сказать, Александр Андреевич вообще не понимал, каким образом женщина может поднять и носить с собой столько книг – целую