Моя речь не впечатлила Чарли, да он и не слушал меня. Похоже, я немного перестарался и слова подобрал уж слишком напыщенные, однако произносить речи на людях не мое дело, мне не за это платили. Вспомнив о подарке от бухгалтерши Мейфилда, я достал из кармана сюртука шелковую ленту и бросил ее в могилу. Мелочь, но каплю шика добавила. Новенькая, чистая и блестящая, лента развернулась на груди Морриса.

Я спросил у Чарли: не поставить ли крест? Братец ответил, что лучше спросить у Варма.

Когда я вошел в палатку, тот уже не спал. Услышав меня, он насторожился.

— Герман, — позвал я.

Моргнув, он посмотрел в мою сторону затянутыми молочной пленкой глазами.

— Кто здесь?

— Это Эли. Как себя чувствуешь? Рад слышать твой голос.

— Гд е Моррис?

— Моррис умер. Я похоронил его у холма. Как думаешь, крест ставить надо?

— Моррис… умер?

Варм замотал головой и тихо заплакал. Я вышел из палатки.

— Ну? — спросил меня Чарли.

— Зайду позже, еще раз спрошу. Хватит с меня плачущих мужиков.

Мы сложили все золото вместе — добытое вчера и позавчера (усилиями только Варма и Морриса). Всего получилось примерно ведро, то есть целое состояние. Я с трудом мог поднять добычу и попросил Чарли помочь мне. Братец не захотел. Я сказал, что ноша тяжелая, а он ответил, дескать, не сомневается.

Чисто из практических соображений и привычно заботясь о будущем, я стал поглядывать на лошадь Морриса. Крепкое животное. Поборов чувство вины, я оседлал ее и погонял вверх-вниз по мелководью. Шагал скакун плавно и даже благородно. Никаких чувств я к нему пока не испытывал, но если притремся друг к другу, кто знает… К этой лошади я буду относиться по-доброму, жаловать сахарком и доверием.

— Возьму себе лошадь Морриса, — сказал я Чарли.

— А-а, — протянул он в ответ.

Варм был так плох, что везти его куда-то мы не решились. Да и жить-то ему оставалось всего ничего. Варм едва ли чувствовал мое присутствие, но я оставался рядом. Негоже человеку умирать в одиночестве. Чарли напомнил, что мы не знаем рецепта золотоискательной жидкости. Я ответил:

— Что ж теперь, пытать умирающего, пока он не выдаст все до последнего знания?

Очень мрачный, Чарли произнес:

— Не говори со мной так, Эли. Я сам потерял рабочую руку и просто говорю, что у меня на уме. В конце концов, может, Варм и сам захочет передать нам секрет.

Говоря так, братец смотрел в сторону, чего я прежде за ним ни разу не замечал. Да ведь он сейчас совсем, как я! Прежде он наверняка не ведал страха, теперь же, испытав его, не знал, как быть, что делать с этим новым чувством. Тогда я извинился за грубость и резкость. Братец извинения принял. Тут Варм позвал меня, и мы с Чарли вошли в палатку.

— Да, Герман?

Обмякнув на койке, Варм слепо глядел в потолок. Его грудь вздымалась и опадала неестественно быстро. Дышал Варм тяжело, с присвистом.

— Эли, — произнес он. — Я придумал эпитафию для Морриса.

Взяв карандаш и бумагу, я припал на колени у постели Варма и попросил диктовать. Варм откашлялся и сплюнул прямо в воздух жирный комок слизи. Тот, описав изящную дугу, шлепнулся Варму на лоб. Вряд ли он заметил, а если и заметил, то даже не почесался, не попросил утереть ему лицо.

— Здесь лежит Моррис, — начал он, — добрый человек и друг. Он наслаждался прелестями городской жизни, но был рад и поработать руками. Он умер свободным, что, если честно, скажешь далеко не о каждом. Люди скованы собственным страхом и собственной глупостью, отчего не могут трезво взглянуть на беды в жизни. Они предпочитают и дальше страдать в неудовольствии, даже не пытаясь найти в жизни смысл и тем улучшить ее. Эти трусы умирают, унося в сердцах только прокисшую, грязную и пресную кровь, слабую, как водица. И память о них не стоит выеденного яйца (надеюсь, меня поймут). Люди почти все идиоты, но Моррис был не таков. Он ушел слишком рано, не совершив многого, на что был способен. И если есть на небе Бог, то он распоследняя сволочь.

Варм помолчал. Сплюнул уже не вверх, а вбок, на пол.

— Бога нет, — решительно произнес он и закрыл глаза.

Хотел ли Варм, чтобы это последнее утверждение вошло в эпитафию? Спрашивать я не стал. Он не в своем уме, и высекать его речь на камне не стоит. Впрочем, я утешил его, пообещав изготовить надгробие для Морриса. Варм поблагодарил меня и Чарли. Мы с братцем вышли и сели у костра.

Потирая запястье изувеченной руки, Чарли произнес:

— Тебе не кажется, что пришло время отчаливать?

Я мотнул головой.

— Варма нельзя бросать, пока он не умрет.

— А вдруг он еще несколько дней промучается?

— Значит, все эти дни будем с ним.

На этом мы поставили точку, и родилось наше новое братство. Чарли перестал быть главным, я больше не буду плестись у него в хвосте. Нет, мы не поменялись ролями. Мы их похерили. И с тех пор, даже сегодня, мы общаемся трепетно, словно боясь оскорбить друг друга. С чего так внезапно умерли наши старые узы, не могу сказать. Они угасли, как свеча. Мне, разумеется, сразу стало тоскливо. Растрогавшись, я скучаю по старой манере общения с Чарли. Не раз в голову приходил вопрос: куда делся тот наглый, но привычный мне старший братец? Не знаю, ушел он и все тут.

Ждать смерти Варма долго не пришлось. Какие там дни, миновало всего несколько часов. С наступлением ночи мы с Чарли улеглись у костра. Делать что-либо не было ни малейшего желания, и тогда же Варм позвал сиплым голосом:

— Э-эй!

Чарли сказал, что не пойдет к нему, и в палатку я отправился один.

Варм уже готовился отойти в мир иной. Он и сам знал об этом, боялся. Я уж думал, что перед самой кончиной он обратится к Господу, станет молить о скором и легком переходе на Небеса, но нет. Варм остался тверд, не отступил в последний момент. Со мной говорить он не захотел, попросив позвать Морриса. Забыл, несчастный, что его друг мертв.

— Почему он не пришел? — судорожно хватая ртом воздух, спросил Варм.

— Моррис умер еще утром. Герман, ты позабыл?

— Моррис? Умер?!

Кожа у него на лбу сложилась гармошкой, рот застыл в гримасе агонии, десна блестели от крови. Варм отвернулся, пытаясь вдохнуть: воздух проходил с трудом, рывками, словно горло чем-то закупорило. Я неловко переступил с ноги на ногу, и Варм обернулся на звук.

— Кто здесь? Это ты, Моррис?

Тогда я сказал:

— Да, это я, Моррис.

— О, Моррис! Где же ты пропадал?

В голосе Варма я слышал такое облегчение, даже радость, что у меня самого в горле встал ком.