Разумеется, New Yorker занимает в культуре особое место, и так было всегда. Но можно приобрести культурный престиж, начав с нуля. Как ни странно, лучше всего этот трюк удавался технологическим компаниям. Реклама iPad показывала его в качестве средства для чтения New York Times и New Yorker или для занятия такими хобби, как астрономия или художественная фотография. Рекламные материалы Amazon показывают путешественников, находящихся в самых космополитических местах мира с Kindle в руках. Они утвердили себя одновременно в качестве статусного символа и устройств, с помощью которых достигается культурная утонченность.

Именно здесь движения в области питания: slow food, за органические продукты и тому подобные, – подают наглядный пример. Культура должна подавать себя как органическая альтернатива, как символ социального статуса и устремления. Медиа должны отбросить все, чему научились на последней фазе своего развития, чтобы возглавить восстание против стиля написания текстов, поощряемого технологическими компаниями: полного заимствований, легковесного, ориентированного на скорость. Подписка дает возможность сойти с рельсов кликбейта. (Сразу после победы Дональда Трампа на президентских выборах New York Times успешно продала публике свой образ в качестве оплота демократии, приобретя 130 000 подписчиков и косвенно противопоставив себя Facebook как болоту, где процветают теории заговора и обман.) Конечно, в сети всегда можно будет найти много информации бесплатно. Но если просвещение и достоинство не бесплатны и не приобретаются без усилий, такая плата представляется разумной.

Слова «культура» и «сельское хозяйство» («агрикультура») происходят от латинского colere. Великий критик Реймонд Уильямс извлек на свет эту окаменелость: «Colere имеет много значений: населять, возделывать, защищать, поклоняться». Когда латинский корень пришел в английский язык, он относился исключительно к земледелию и скотоводству. «Культура» означала заботу о растениях и скоте в процессе их естественного роста.

Накануне эпохи Просвещения это слово стали употреблять как метафору в отношении людей, о которых тоже следовало заботиться. В первую очередь ум требовал внимания, защиты и возделывания. Томас Мор: «ради культуры и выгоды их умов»; Фрэнсис Бэкон: «культура и возделывание умов». Слово «культура» никогда не имело четко определенного значения. Напротив, мы применяем его без разбора и наполняем смыслом по собственному усмотрению. Уильямс называл культуру «одним из двух или трех наиболее сложных и многозначных слов английского языка».

Несмотря на свою долгую и извилистую историю, слово сохраняет следы первоначального colere. Наша вера в культуру слабеет, уступая место увлечению данными, но мы еще поклоняемся в ее святилищах. Мы еще верим, что изобразительное искусство, книги, музыка и фильмы могут помочь нам в возделывании самих себя. Именно это имел в виду Луи Брэндайс, когда говорил о «развитии способностей».

Это благородная мысль, но она не лишена специфической окраски. Определить человека как «культурного» означает утверждать его превосходство. Социолог Пьер Бурдье построил карьеру, утверждая это, пусть и излишне эмоционально. Бурдье, сын крестьянина, в детстве говорил на исчезнувшем с тех пор диалекте французского. Он поднялся через все слои французской меритократии в самый высший, рафинированный слой интеллигенции. И будучи принят в этот узкий круг, немедленно обрушился на него с критикой. Бурдье утверждал, что правящий класс устанавливает правила, определяющие границы приемлемого. Он определяет, какое искусство, книги, пищу считать хорошими, и создает словарь для их описания, обладающий свойством отсекать непосвященных. «Вкус классифицирует в том числе самого классифицирующего», – гласит его знаменитое высказывание.

Бурдье описывал очень французский мир, американцу трудно оценить его рассуждения по достоинству. Открытый снобизм не приживается в царстве гамбургера и яблочного пирога. Другой француз, Алексис де Токвиль, понимал это. Природа американского общества не терпит элитарности. По словам Токвиля, представители элиты обращались с наемными работниками как с равными, несмотря на то что их банковские счета говорили совсем другое (и на то, что наша вера в равенство породила процветающую посредственность). Культурные элиты считали себя обязанными поднимать уровень масс – идеал, которому мы обязаны тем, что в середине XX в. в Америке такого развития достигла культура, ориентированная на людей со средними запросами[126]. В эти anni mirabiles[127] издания Генри Люса[128] привлекали серьезных писателей (Джеймса Эйджи, Дуайта Макдональда, Джона Херси, Даниела Белла), на обложках значились имена серьезных интеллектуалов (Уолтера Липпмана, Рейнгольда Нибура, Т. С. Элиота), и сами эти обложки создавались серьезными художниками (Фернаном Леже, Диего Риверой, Рокуэллом Кентом). Корпорация NBC пригласила Артуро Тосканини дирижировать ее оркестром; Леонард Бернстайн вел шоу в прайм-тайм на CBS, объясняя, как правильно слушать симфоническую музыку. Клубы Book of the Month и Readers’ Subscription регулярно доставляли литературу в американские дома.

Все эти усилия элиты были пропитаны чувством «положение обязывает», а беспокойство о социальном статусе обеспечивало им благодарный прием американской публики. Благодаря закону о ветеранах войны от 22 июня 1944 года[129] миллионы американцев смогли окончить колледж, часто оказавшись первым поколением своей семьи, поднявшимся выше уровня средней школы. Процветание послевоенных лет пополнило ряды среднего класса. Чтобы подтвердить свой переход на более высокую ступень социальной лестницы, американцы активно приобщались к более высокой культуре. Они заполняли полки и шкафы, плод вдохновения Бернейса, энциклопедиями, изданиями классики в кожаных переплетах и романами в твердых обложках. В кино процветал арт-хаус, поскольку на Годара и Антониони был вполне ощутимый спрос. Города среднего размера стали активно обзаводиться симфоническими оркестрами.

Не все, что росло и развивалось тогда, стоит хвалить. Выражение «человек со средними запросами» не зря стало уничижительным. Внутри самой идеи культуры существовало напряжение. Элиты, которым принадлежали медиа и издательства, фирмы звукозаписи и киностудии, видели себя в роли покровителей искусства. Но не следует забывать, что их собственность была коммерческим предприятием. В худшем случае они продавали массовую литературу, выдавая ее за шедевр. В лучшем – находили действительно выдающееся искусство и новаторские идеи и продавали их аудитории.

Крупнейшие компании в издательском деле и журналистике мифологизировали свою деятельность, многие и сейчас пытаются примерить на себя благородную патину. Их возвышенный образ мыслей легко вернуть на землю. Эти фирмы могут подавать себя как хранителей серьезной интеллектуальной деятельности, но в то же время они существуют, чтобы приносить прибыль. Они – не Медичи[130] последних дней[131], даже если такое представление о себе помогает им делать свое дело. Здоровье нашей культуры тем не менее зависит от жизнеспособности этого мифа. Именно он связывает все эти компании с colere, древним корнем культуры, верой в то, что их долг – возделывать умы. Вне этого мифа культура – всего лишь еще один товар на потребу рынку.