живут, и чувствуют, что без ответов этих жизнь становится пустой и бессмысленной игрой марионеток, Бог весть зачем заведённых; они чувствуют необходимость осмыслить жизнь, вдохнуть в неё дух Божий; они чувствуют даже и то, что вера в Бога и бессмертие сразу спасает их; но уверовать они не могут. Они мучаются этим, они часто в глубине души завидуют верующим, радостно смотрящим на жизнь, которые знают, что всё преобразится и перейдёт в вечное бытие во Христе, которые потому не боятся смерти, которых смерть не лишает смысла жизни… Может быть, часто в минуты исключительно острого желания верить, доходящего до отчаяния, может быть, они даже молятся Богу, Которому они не могут верить, чтобы Он совершил чудо и дал им веру…398

Но другие, слепорождённые, желают остаться в убежище во что бы то ни стало. Они хотят знать только то, что можно ощупать руками, и хотя им известно, что там, за стенами убежища, лежат безграничные пространства, они не хотят знать о них, они предпочитают узкую, ограниченную область ощупываемого пустым и страшным пространствам. Это те люди, которые при слове «бессмертие» говорят, что «это в их голове не укладывается».

– Мы и не хотим совсем выходить из убежища, – говорит второй слепорождённый.

Третий слепорождённый. Никогда мы не заходили так далеко. Совсем незачем было вести нас сюда!

Тогда слепая старуха, желая оправдать священника, говорит, что «он хотел, чтобы мы воспользовались последними солнечными днями, прежде чем запереться в убежище на всю зиму».

Но слепорождённый стоит на своём и опять говорит:

– А я предпочитаю оставаться в убежище!

Слепая старуха опять начинает защищать священника, и слепой старик поддерживает её.

– Он прав, – говорит он про священника. – Надо пользоваться жизнью.

Но слепорождённый не соглашается и высказывает излюбленную мысль слепорождённых:

– Мы и там всё равно ничего не увидим.

Характерен тот страх, который затем охватывает слепых. Это тот безотчётный панический страх, который иной раз овладевает всем существом человека и который Достоевский так удачно называет «мистическим ужасом»399. Такому чувству нет места в христианстве: «В любви нет страха, – говорит апостол Иоанн, – но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершен в любви»400. Блаженное, радостное, всё проникнутое идеей любви и непосредственным общением с Богом, христианство выше всего тёмного, тревожного, рокового…

Днём человек менее настроен к мистическому ужасу, ибо для него всё ясно кругом. Христиански настроенный человек всегда за стеной непосредственных ощущений видит и чувствует истинное бытие всеединства; он никогда не переживает ночи; потому-то, чем более слеп человек, тем сильнее действует на него неожиданное проявление этого тёмного и рокового. Страх слепых усиливается ещё тем, что они не знают, где они; не знают, откуда пришли они в мир и куда уйдут из него. А вопросы эти властно стоят перед взором.

– Надо бы узнать, где мы? – говорит третий слепорождённый.

– Этого узнать нельзя, – безнадёжно отвечает слепой старик.

Слепая старуха. Мы все приехали сюда уже слепыми!

Первый слепорождённый. А мы слепы от рождения.

Вопросы назойливые, страшные, ответов на которые нет, но которые, сознанные во всей своей глубине, может быть, способны, по крайней мере, указать направление, в котором лежит истина?

Но разве легко сознать их во всей глубине? Для этого нужно слишком много пережить, слишком много перестрадать. А слепорождённым не до того.

И опять один из них говорит:

– Не будем совсем выходить… По-моему, лучше уж совсем не выходить.

Здесь мы подходим к одному из самых трогательных моментов человеческой жизни – когда изверившиеся, измучившиеся своей слепотой люди вспоминают о своём детстве, о своей, может быть, наивной, но уж, наверное, самой чистой и непосредственной вере.

Да и как не растрогаться, когда перед изжившим человеком поднимаются Бог весть куда ушедшие времена! Делается жалко и себя, и других, и жизни… Особенно же грустно и как-то особенно больно делается оттого, что воспоминания эти касаются именно детского возраста.

– Я видел солнце, когда был ещё очень молод, – говорит слепой старик.

– И я тоже… Очень давно… когда я была ещё ребенком. Я почти и не помню.

А шестой слепой сохранил такую живую память об этих ушедших днях, что и сейчас иной раз напрягает все силы, чтобы вновь пережить ощущения света.

– Я люблю гулять днём, – говорит он. – Я знаю, что тогда бывает очень светло, и всеми силами напрягаю своё зрение, чтобы заметить этот свет.

Всё это говорят слепые, но слепорождённые думают иначе.

– И зачем он нас выводит? – говорит один из них. – Кто может видеть солнце? Я никогда не знаю, днём я гуляю или ночью.

А другой чистосердечно признаётся:

– А по-моему, всё-таки лучше сидеть в столовой около камина…

И вслед за этим признанием только своего убежища, только предметов, знакомых на ощупь, опять ужас проносится над толпою слепых:

– Господи, Господи! Где же мы? – восклицает слепая старуха.

– О, как мы далеко от убежища!

И снова во что-то нелепое и хаотическое сливается для них мир… Они не знают, где они, зачем они пришли на землю, они не знают, сколько время теперь, сколько ещё ждёт их впереди и сколько оставлено позади…

– Боже мой! Боже мой! Где же мы? – не перестаёт восклицать старуха.

Но понемногу страх проходит, и снова перед их померкнувшим взором мелькает прошлое.

– Это было очень далеко отсюда… Я видела солнце и странные цветы… Таких цветов нет на этом острове – здесь слишком мрачно и холодно… Как-то раз я смотрела на снег с вершины горы… Я так ясно помню, что я видела!

Итак, они помнят, они видели… Но почему они ослепли? Каковы их глаза сейчас?

– У меня веки закрыты, но я чувствую, что глаза у меня здоровы…

– А у меня веки открыты… – говорит другой.

– Я и сплю с открытыми глазами! – говорит третий.

Слепорождённым же не нравятся разговоры о глазах.

– Не будем говорить о наших глазах! – говорят они.

Но никто не может заглушить тех мучений, которые следуют из слепоты: страх и одиночество…

Слепой старик говорит:

– Мы никогда не видали друг друга. Мы расспрашиваем друг друга, отвечаем друг другу, живём в одном доме, мы всегда вместе и всё-таки не знаем друг друга!.. И руки не помогают…

– И дома, в котором мы живём, мы никогда не видали. Ощупываем руками стены и окна и всё-таки не знаем, где мы живём.

Слепота привела человечество к одиночеству. «Чтобы любить – надо видеть», «чтобы плакать – надо видеть». А тот, кто не может любить и не может плакать, не может