них? И неужели это явление, что мы, несмотря на очевиднейший факт смерти, стоящий за нами, всё-таки продолжаем жить, радоваться и надеяться, – это явление не служит намёком на то, что за страшной смертью мы бессознательно чувствуем своё бессмертие? Нет. Люди по-прежнему живут «там, внутри», потому что они «слепые», а слепые они потому, что не видят «непрошеной».

* * *

У Метерлинка необыкновенно выдержан образ языческой смерти. Он грозен и неизбежно встаёт перед каждым, коль скоро ему, отталкивая Христа, отдаются во власть люди.

Смерть в той её роли, которую возлагает на неё Метерлинк, ничего общего не имеет со смертью в христианском понимании.

Смерть для христианина есть результат нарушения высших норм. Таким образом, во внутреннем, не эмпирическом процессе она занимает своё определённое место, являясь необходимым этапом общего целостного процесса. Смерть – ужасный факт. Но для христианина он ужасен не сам по себе, не как делающий бессмысленной жизнь, а по тем внутренним причинам, которые обусловливают происхождение и существование смерти. Поэтому через веру в то, что Христом побеждены причины смерти, этот ужас становится не безусловным, ибо теперь, после воскресения Христа, смерти не существует вовсе – конечно, и не в смысле внешнем, а в смысле внутреннем, единственно важном для христианина279.

С абсолютно свободным актом греха смерть пришла в мир. Человек мистически стал не свободен. Потребовался иной источник сил, восстанавливающий нарушенные нормы. Искупление Христа, завершившееся воскресением, дало возможность полного восстановления нормы, нарушенной в мировом процессе, и устанавливало безусловную веру во всеобщее воскресение как завершение богочеловеческого процесса. Поскольку свободно совершённый грех влёк за собой смерть, постольку свободное искупление Христа влекло за собой воскресение. Воскресение Христа восстанавливало тело в нормальном его виде, а через веру в воскресение Христа получил возможность такого восстановления от смерти всякий человек. Мировой богочеловеческий процесс, таким образом, становится оживлением мёртвого. Христос, Голгофой победивший смерть и восстановивший искажённые нормы, тем самым указал дальнейший путь мировой христианской жизни – спасение не только души, но и тела402. А так как в процессе душой является индивидуальное совершенствование людей, телом же – политические, экономические и социальные отношения, то и христианство должно быть осуществлено и в политических, экономических и социальных отношениях, т. е. процесс должен быть и не Божеским (дух), и не человеческим (тело) – а богочеловеческим403.

Отсюда понятно, что из правильного понимания того, что совершилось на Голгофе, неизбежно следует воинствующая, общественная сторона христианства, так греховно забытая нашей исторической Церковью. Вера в Христа, то есть в Его искупление и воскресение, с одной стороны, и вера в бессмертие, с другой, дают полный смысл и бесконечный источник сил, как для личного совершенствования, так и для общественного подвига. Бессмертие имеет такое значение для индивидуального совершенствования потому, что только тогда человеческая личность приобретает свою абсолютную ценность. Вера во Христа имеет такое же значение для общественной деятельности потому, что лишь тогда общественный, экономический и социальный прогресс приобретает не только временное значение, но абсолютное, как такое же Божье дело, как и личное совершенствование404.

Если же признать за смертью непобедимость и неизбежность, мысля её внутренне так же, как и эмпирически, т. е. что это есть конец всей жизни, не только внешней, но и духовной, то теряется смысл жизни и личной, и общественной.

Метерлинк является ярким изобразителем именно такого отношения к смерти. А потому смерть для него – загадка, нелогичность, какая-то вопиющая нелепость. Он не может в своём сознании поставить её на определённое место, обусловленное внутренним процессом нашего бытия.

Через сто лет из людей, теперь населяющих землю, не останется ни одного.

Попробуем представить себе, что через сто лет прекратилась бы всякая жизнь вообще.

Спрашивается: всё то, что делаем мы наиболее дорогого, наиболее важного в нашей жизни, стали ли бы мы делать, если бы кто-нибудь уверил нас, что после нас жизнь прекратится? Для того чтобы усилить эту мысль, предположим, что жизнь протечёт не сто лет ещё, а только 100 дней. Нужно ли доказывать всю нелепость при таком условии заседаний парламента, борьбы партий, объявления войны и т. д.?

Но пусть мне объяснят, какая разница, по существу, в том, что к 100 дням приписать несколько нулей справа. Какое отношение имеем мы, люди, которым через 100 дней предстоит разложиться в земле, к тем, которые будут жить через эти 100 дней? Изменяется ли что-нибудь для разумности и целесообразности нашей деятельности, направленной на благо последующих поколений, от того факта, что через 100 дней народятся новые люди, которые, опять-таки, через 100 дней подвергнутся гниению? Всё, что изменяется, есть причина или средство для последующего, и потому целью самой в себе может быть только то, что является неизменным. Таким образом, человеческое бытие может быть названо чем-либо, имеющим цель, только в том случае, если оно не является средством для последующего, а имеет некоторое абсолютное начало – бессмертие.

Говорят: нужно жить для блага последующих поколений. Почему нужно? Что толкает меня на такую деятельность? Почему моим страданиям может дать смысл то, что через тысячи лет Сидору Сидоровичу легче будет житься? И зачем я должен жертвовать чем-то для тех людей, которые так же, как и я, разложатся в земле?

И все эти кардинальные вопросы, без которых невозможна никакая сознательная деятельность, просто-напросто игнорируются обыденным сознанием. Некоторые пытаются такое игнорирование возвести в теорию, забывая, что нельзя не считаться со смертью во всяком вопросе, касающемся жизни. Теория, которая не покорит смерть, сама будет покорена ею. И если она пытается иметь жизненное значение, она подвергнется полному разрушению. Смерть – это единственный факт, который властно, без всяких усилий опрокидывает самую сложную работу человеческого ума. Будь то материалист, будь то позитивист – словом, любой теоретик, санкционирующий полный произвол смерти, – он первый же в своих построениях гибнет от неё. И если человечество не доходит до полного отчаяния, если люди не всё счастье своё предают во власть смерти, то это потому, что они или нелогичны, или не могут сознанием заглушить в себе чувства своего бессмертия, которое в конце концов всё-таки двигает жизнь вперёд, двигает вперёд даже смеющихся над этим бессмертием, которое, таким образом, не даёт великому процессу мировой жизни превратиться в ничто.

Собственно говоря, от теоретиков, вносящих разлад между сознанием и непосредственным требованием нашей бессмертной природы, в ужасе должны бы разбегаться люди. Но этого не случается. Дело в том, что они, отрицая все те предпосылки, которые одни только могут дать смысл человеческой жизни, и, наоборот, устанавливая такие предпосылки, которые должны