С расстройства кинула Тарасевна зеркало на фанерную тумбочку, вниз собственным своим отраженьем, отправилась всё же к молодым соседям, только завязала тесёмки ватного шлема потуже и фартук из шкафа выхватила торопливо – новёхонький. Он оказался, по нечаянности, с восклицательным знаком – бархатным не бархатным, а на красный плюш, которым покрывали столы в сельсовете, слегка похожим. И хоть не торжественный, не праздничный то был день, да ладно: нарядилась – и двинулась, решительно погладив себя по животу…

* * *

Молодые сидели за столом, заваленном цветною бумагой, еловыми лапами, металлическими веночными каркасами. Нюрочка кивнула Тарасевне, указав на свободный стул, но работы своей не прервала, кромсая портняжными ножницами край бумажной многослойной полоски. И Тарасевна, конечно, не села, а встала за её спиной, поглядывая, как из-под Нюрочкиных рук выползает на клеёнку нарядная белая бахрома. Иван же закреплял на металлическом круге тонкую длинную проволоку, пропуская её восьмёрками и прикручивая снова.

– Слыхали? Через стенку? Чего он говорил? Депутат наш? – вежливо спросила Тарасевна, отодвинув от себя большую катушку чёрных ниток подальше. – А на улице он мне что сказал? «Ваши немецкие цари большого народа боялись, новые цари тоже боятся. Морят его ваши правители, белые – красные, чтобы послушный он был – от слабости, от нужды; чтобы численностью – меньше был. Трусливые правители – кровавые, опасные. Зачем таких над собой ставите?»

– Ну… Это всем давно известно, – усмехнулся Иван, постукивая кусачками. – Наши деды знали, мы знаем… А толку что?

– Скоро всё по-другому будет, – кивнула ему Нюрочка деловито.

И он ответил ей, отвлекаясь от своего занятия:

– Ручки у ножниц надо изолентой обмотать, чтобы пальцы они не натирали.

– Мне так лучше, – покачала Нюрочка головою, принимаясь за другую полоску. – Ничего. Не сильно.

– Много слоёв не складывай, туго идёт.

– Ничего, – снова ответила она Ивану.

* * *

Бахрому, свёрнутую в неживой белый цветок, Нюрочка усадила на еловую лапу и отошла к детской коляске.

– А я точно знаю, из-за чего мы теперь миллионами помираем! – сообщила Тарасевна тем самым специальным голосом – для политинформаций: когда слова падают, будто блестящие аптечные гирьки на чашки весов. – Знаю! Всё – из-за таких, как я! Чужих вождей мы выучили, а своего-то вождя, заступника своего, не догадались взрастить! Народного, нашего. Настоящего… Как нам вернуть себе родину? Без вождя такого… Давайте, розу вам сделаю! Красную! Пышную. Я умею!

Иван словно не слышал и на яркий восклицательный знак внимания не обращал. Он разматывал старую трансформаторную катушку. Подумав, Тарасевна подхватила с клеёнки бумажную яркую бахрому и принялась отыскивать подходящие нитки среди цветного вороха.

– Великий свой, свой вождь нужен, – упрямо повторила она. – Не подготовили! Великого. А почему?.. Мы, мы, все учителя, сами себе должны за это поставить двойки!

– Крошечный, – не слушая Тарасевну, говорила Нюрочка и улыбалась младенцу. – Маленький…

– Нюра! Слышишь, чего говорю? – не могла успокоиться Тарасевна с красным распадающимся цветком в руке. – Миллионами ведь умираем!

– Нет, – легко отмахнулась Нюрочка. – Не успеют нас доморить. Уже не успеют… Да, Саня?

– …Кого – нас-то? – не поняла старуха. – Ты про кого?

– Нас. Недобитков, – пожав плечами, вернулась Нюрочка к столу.

Тарасевна ощупала языком уцелевший тоскующий зуб с изболевшим до бесчувствия корнем. Про что разговор? Туманный какой-то…

* * *

Сидят молодые в одинаковых, чёрных, суконных душегрейках. Переглядываются коротко, думают о чём-то общем, отдельно от старухи. И новый цветок у Тарасевны не свился, а рассыпался. Нет, не шла барачная политформация! Не складывалась – и всё тут…

– Лучше давай проволоку мне! – сказала Тарасевна Ивану решительно. – Помогу… Я много лет с проволокой работала! У меня один атом на орбите никак не держался. Я привыкла – прикручивать. Он отваливается, а я его – на место! На место!

– Вы же без очков, – глянул на неё Иван искоса.

– Ох! У дочери с зятем так разругалась, что у них забыла глаза свои, – огорчилась Тарасевна.

И вдруг до боли в висках стало ей обидно, что никто толком с нею не разговаривает. Она, старуха, к молодым, ко всем – с добром, с помощью! А не встречает привета – ни у дочери, ни тут.

– …Нет меж нами родства никакого, – заморгала Тарасевна, подёргивая тесёмки ватного своего шлема-чепца. – Меж своими – нет пониманья… Значит, помирать мне пора, вот что!.. Всех людей, поровну, правильной жизни я учила. А теперь сама в отстающие попала! Пережиток прошлого я стала!.. Всё. Хватит. Нечего больше ждать мне. Помирать буду!

Нюрочка настригала новую бумажную бахрому, длинную, белую, склонив голову набок от большого усердия, а Иван пробовал металлический круг на прочность, растягивая и потряхивая его.

– …Вон тот, рыжий, на мою могилку положишь, Нюра! – обвела Тарасевна прицельным, щупающим взглядом венки, висящие по стенам. – Хорошие, которые с лазоревыми цветками, не надо. И тот, где листья манкой присыпаны, на клею, не трогай. Их продать можно получше… А вот, рыжий висит, завалящий, косматый, как раз мне, наверно, будет. В подарок последний!

* * *

Молодые молчали за своею работой. И горка мёртвых цветов – белых и красных – росла меж ними.

– Что-то хвоя здесь цвет потеряла. Как от хлорки, – принялась Тарасевна тогда изучать выбранный венок на стене с повышенной старательностью, потирая веки. – Или карболкой от веток тянет? Не пойму. Пенициллином… Старый венок, выгорел, никуда не годный, по-моему… И хорошо! Его на могилку отдашь, Нюра. Такое завещанье моё будет. Кольцо оловянное с меня не снимайте, наплевать, вросло оно… А из физического кабинета пускай Галина принесёт мою молекулу сломанную. Структурную решётку мою. Она ещё советская, старая. Всё равно никому не нужна теперь, а я с ней свыклась… И атом пусть захватит, который с орбиты слетел. Кто его будет прикручивать каждый раз проволокой, как я? Изо дня в день? Да из года в год?.. Никто! Больше таких людей не осталось. Не будет больше таких дураков, как мы, советские…

Нюрочка только постукивала ножницами, словно Тарасевне, в самом деле, туда и дорога была – в могилу… Словно Тарасевны, с её добросовестным прошлым, уже не существовало!

– Напомни Галине, слышишь?! – прибавила Тарасевна настойчивой громкости учительскому голосу своему, запинаясь от переживания. – В могилу мне её пускай поставят! Молекулу сломанную! Вот и будет всё главное моё добро со мной… Какое для себя нажила… Весь мой сломанный итог!..

И никто не разубеждал Тарасевну, всхлипнувшую внятно, – никто не кинулся к ней, утешая. Только Нюрочка, отодвинув ножницы, опять пошла к ребёнку.

– Т-ш-ш… Не ложися на краю… Ладно? – полушёпотом напевала она, склоняясь над коляской. – Когда восходит мой цветочек… А-а…