И даже если, приглядевшись, прислушавшись, принюхавшись, не обнаруживал Иван Бирюков никакой угрозы, то и тогда, с тяжёлыми сумками, в которых предательски позвякивали бутылки с водкой, выбирал он всякий раз путь новый, не повторяясь.

В своих походах к Панне Ионовне, забиравшей поклажу лишь в конце дня, Бирюков был осторожен особенно. Лишь от барака он шёл открыто, до камня-валуна, а дальше двигался, слегка пригибаясь, по незначительным вымоинам от пересохших весенних протоков и ручейков, пробирался неслышно за жидкой грядой кустарника, мимо троп и дорожек, следя за тем, чтобы длинная вечерняя тень его не вылезала на открытые места…

Подрастая, Саня научится так же проходить невидимым для чужих глаз там, где, казалось бы, трудно остаться незамеченным даже бурому мелкому степному лису, выскочившему из бурых спасительных зарослей, чтобы перебежать через пустырь.

* * *

По-настоящему опасны бывали только вечера. Под покровом же ночи раствориться в степном знакомом пространстве чуткому человеку проще простого. Благословенна тёмная ночь, укрывающая преследуемого заботливее любящей сестры…

Утром бандиты спят поголовно. А днём Ивана Бирюкова пока ещё никто не выслеживал, хотя скоро стоило ожидать и этого. К тому же выпавший этой ночью снег не позволит скрыть своих следов уже никому. Но свинцовый шипованный кастет, выточенный в мастерской техникума точно по руке, был у него за подкладкой верхней одежды всегда. А милиция отбирала только водку, не обыскивая его вовсе, как человека смирного и покладистого.

…Смирным и покладистым с виду, его Саня пройдёт к своей цели без лишних помех, не теряя драгоценного времени и сил на разные стычки, которые стопорят продвиженье любого другого человека – часто, бессмысленно, надолго.

Век родившегося в Столбцах, вблизи озёр – изумрудных, жёлтых, малиновых, – короче обычного. Но… лишь глупая рыба тычется попусту в прибрежную тину, обнаруживает себя игривым всплеском воды и очаровывается сиянием блесны. Умная ускользает в глубокие воды – быстрая, неуловимая, бесшумная, как тень, мимо расставленных сетей. И только у неё бывают самые острые зубы… Он научит Саню носить за подкладкой кастет с шипами – незаметно. И так, чтобы не рвалась одежда.

* * *

Прячет теперь усмешку Иван Бирюков в чёрный воротник. Каждый прожитый день, принёсший выручку, он засчитывает себе, как хорошую победу: его ребёнок, его жена, его родители получили возможность быть обеспеченными неделю и другую. И день без выручки – тоже его победа, коли удалось уцелеть. Значит, заработает что-нибудь завтра и послезавтра. А бандитская судьба – самая короткая из всех: кто кого переживёт в этом мире, большой вопрос.

Но всё же дома он положил на видное для Нюрочки место тяжёлый стальной шар, ничего особенного ей не говоря. Она носит теперь его, оттягивающий карман, в своём халате, а он делает вид, что не знает этого: пусть так. Просто говорит, словно невзначай, как о чём-то постороннем: «Если пугают, значит, не убьют. Верное дело… Когда убивают, то уже не пугают…»

– Эй, задержанный! «Холодное оружие» из шести букв? Не спишь? – прохаживается мимо решётки, разминается тень милиционера в служебном ватнике. – «Кинжал» не подходит. «Клинок» тоже… А первая «кэ». Последняя… «тэ», кажется.

– «Тэ»?.. Нет, – прикрывает ухмылку синтетическим чёрным воротником задержанный Бирюков. – Не знаю такого. Не встречал.

– …Вечно ты ничего не знаешь, – зевает милиционер. – Хорошее дежурство, слушай! Все по норам сидят. Забились, как сурки. Обмерли: холодрыга! Всеобщий анабиоз… Поголовный… Хочешь, объясню, что это такое? Анабиоз?

– Не-е… Обойдусь…

– Правильно. Всё равно не поймёшь… Такой анабиоз кругом, что даже скучно!.. На улице дурдом: где земля, где небо? Неизвестно… Слушай! Может, тебе стул закинуть сюда? Под ноги? Всё равно до утра никого больше не будет.

– И так сойдёт.

– Грамм пийсят дёрнешь? Для тепла?

– Не пью.

Милиционер, сдвинув шапку на лоб, озадаченно чешет затылок:

– …Ну, а мясо ты ещё ешь?

– Когда как.

– Ладно, спи. Трезвенник. А то выпил бы! С твоей водки у нас пока никто не отравился. Ни разу!.. Да, никогда не бывает того, что не бывает никогда!.. Спи.

– Сплю.

* * *

На посту слышно сдержанное, краткое водочное журчанье. Запах спиртного, конфискованного из его сумки, доносится до задержанного Бирюкова в тот миг. И сон тяжелит веки… Ликует весенняя утренняя степь. Сияет свет нездешний, разливается от края и до края – тёпло-розовый, ровный, радостный. И Нюрочка, сгорбившись, едет на тряском осле задом наперёд – лицом к крупу… Поджавшись покорно, беспомощно, обречённо… Едет, в рваных синих резиновых сапогах, в широком платье из тусклого синего сатина, упираясь в ослиную спину ладонями…

– Чего на тебя дело-то никогда не заводят, а, Бирюков? – не спится милиционеру, и он спрашивает пустое, прохаживаясь вдоль решётки в полутьме, пахнущей керосином. – Или ты волшебное слово знаешь, или у тебя ещё что-то хорошо работает? Типа головы, а может – полушария?

– Угу.

– Тут, слушай, теплее. А у нас вьюга раму трясёт, – поёживается милиционер. – Да, ветер нравится, когда он дует в твои паруса! Но ветер летит, куда хочет!.. Хорошо тебе здесь: никаких окошек нет… На Россию копишь, Бирюков? На переезд водярой торгуешь?

– Как получится.

– А что, греха не боишься?

– Своих сберегу – простится мне всё. Не сберегу – ничего не простится.

– Ну, ты загнул! – поразился милиционер. – Откуда знаешь?

– Так… Знаю.

– …И что, много скопил?

– Пока ничего.

– И я – ничего. Зарплату по три месяца не выдают! А дежурства – сплошь… Тут и взятку не возьмёшь: чужбина… Вот, на ширеве заработать себе Россию можно – легко! Быстро. Если торговать аккуратно. Но нужен фарт! А то навеешь человечеству сон золотой, героином или чернушкой, а сам в ящик сыграешь… В прошлом году один цыган так навеял густо, что рояль старинный себе купил. Правда, он в дверь не влез. До сих пор у него на огороде стоит рояль. Под открытым небом!.. А самого цыгана уже убили. И коронки золотые плоскогубцами повырывали. Местные… Табор там чего-то Рыжему Рубину недодал…

Но уже не слышит Иван Бирюков милиционера. Тяжелеют, сами собою смыкаются его веки. И Нюрочкино растерянное лицо снова перед ним… Сидеть на жёстком хребте ей неловко, неудобно, шатко. Но слезть Нюрочке с осла уж нельзя – до самого последнего рокового мига, который намечен там, за весенней степью, совсем нездешней… А шерсть деловито бегущего животного так чиста, что видно в ликующем весеннем свете каждый волосок – белёсый, желтоватый, красноватый, серый… Неуклонно, неостановимо бежит осёл мелкой деловитой трусцою, неизбежным путём…

* * *

– Здоров ты дрыхнуть, задержанный! Как я погляжу…