– Нет… ничего… благодарю вас… я очень устала, и мне, похоже, просто стало дурно… Ужасное событие…

– Да, в похоронах мало веселого, – вежливо откланялся мэтр, сделавший свое дело. – Ваш батюшка был слишком полнокровен, а в такую жару, как этой весной, нужно особенно следить за своим здоровьем!

Месье Мандрен был тощ как палка, и уж ему-то внезапная апоплексия точно не грозила, не то что старшему в роде д’Обре, тоже Антуану: главный наследник побагровел так, что стал краснее собственного щегольского жюстокора[3], – на похороны мог бы надеть и что-то поскромнее! Правда, известие застало и его, и брата врасплох, и они выехали из полков, не став дожидаться, пока им сошьют приличное траурное платье и пока тело их покойного отца окончательно протухнет.

Состояние старого д’Обре, копившего и не пускавшего по ветру ни единого су, не говоря уж об экю, было, пожалуй, самым значительным из всех, на какие мэтру Мандрену приходилось составлять завещание. И такое странное, такое несправедливое! Но покойник настаивал именно на таком дележе: половина – Антуану д’Обре, старшему сыну, а оставшаяся часть – пополам младшему сыну и старшей дочери. Но если подумать как следует, то младшая из наследников и так хорошо обеспечена? Госпожа маркиза ни в чем не нуждается, а ее сестра, если она не выйдет замуж – а она вряд ли выйдет замуж даже при таком наследстве! – вполне может завещать все свои деньги племянникам! Их, кажется, уже семеро? Даже если принять во внимание, что мадам маркиза может еще родить младенца, и не одного, и до совершеннолетнего возраста доживут они все, то каждому достанется более чем солидный куш! А ежели их тетка не будет трогать основной капитал, как поступал и ее папаша-скопидом, и прибавлять к нему ежегодные проценты, то… – Вычисления и рассуждения так заняли ум почтенного адвоката, что он и не заметил, как распрощался с осиротевшим семейством. Да, мадам маркиза была слишком бледна и слишком утомлена… семеро детей, подумать только! Семейные заботы, придворные обязанности, а теперь еще и похороны! Ехала из самого Парижа! И такая жара, такая нехорошая жара!

Мэтр Мандрен еще раз раскланялся в дверях и удалился, украдкой утираясь огромным, не первой свежести платком. Что ж… покойник тоже был не первой свежести… и завещание не первой свежести, если уж начистоту! Попахивающее завещание! Но как держалась госпожа маркиза! Удивительная женщина… удивительная! Какое достоинство! Какая осанка! И какая фигура после семи родов! Не то что у этой бедняжки, ее сестры… жалкая уродина… и какие деньги в одинокие женские руки! Однако ни с какими капиталами такую, как она, не возьмут – это уж он, господин Мандрен, готов прозакладывать собственную шляпу! Ладно бы только кривобокость и колченогость – кто из нас без изъянов… но лицо! И даже пусть лицо… женщина обязана сидеть дома, а красивое лицо – только приманка для греха. Однако же еще и голос! Не разбери-поймешь, о чем это чудище с тобой и говорит! И хрипит, и шепелявит, и каркает… Нет, даже если бы он не был женат, все равно ни за какие деньги, слуга покорный! Да… одной – красота, и титул, и семейная жизнь, а другой – деньги. Только все равно не очень справедливо… Интересно, а что госпожа маркиза выберет на память из вещей отца? На камине в его комнате он видел очень изящные часы… лично он взял бы часы… но стоимость не должна превышать ста ливров! Но это как посмотреть: когда эти часы приобретались, их стоимость наверняка была в три раза меньше… И хорошие вещи лишь возрастают в цене, как и капитал! Если тратить разумно, и вести хозяйство крепкой рукой, как вел его Антуан д’Обре, и еще откладывать, то… – снова подумал он и посетовал, что ушел и не успел дать прекрасной маркизе дельный совет: напирать на то, что часы должны быть оценены по их прежней стоимости. Да, все раньше стоило куда дешевле… жизнь вздорожала! И прокормить семь ртов – это не то что один… У них с женой всего один взрослый сын, и ему лично в голову не пришло бы лишить мальчика наследства! Непонятное завещание… непонятное! И какая женщина! Лицо! Осанка! Глаза! Аристократка! Но такая бледная… устала, бедняжка! Уж кому-кому, а ему, знатоку человеческих страстей и душ, прекрасно видно, как ужасно она устала!

– Вы что, не понимаете, что я не просто приехал сюда отдыхать, – я здесь работаю! И разве вы не знаете, что наша с вами работа такого толка, что я не могу оставаться один даже на день! Найдите мне ее! Найдите немедленно! Не нужно мне присылать другого секретаря! Мне дольше вводить в курс дела постороннего человека… Мне нужна Лин! Нет! Нет! До свидания!

Столики сегодня были сдвинуты плотнее обычного: в заведении происходил какой-то не то слет, не то чемпионат по гольфу, и в ресторанном зале, как и в комплексе, яблоку негде было упасть. Поэтому не только я, ужинавший вместе с Ирочкой, слышал расстроенного господина Никитича, которому позвонили прямо посреди банкета гольфистов, но и всякий, имеющий уши в радиусе метров пяти. Банкет шумел и чему-то бурно радовался, но Ник Ник в своем раздражении и запале был настолько громогласен, что желающие могли слышать каждое его слово. Впрочем, драмой господина Никитича особо никто и не заинтересовался: завзятые спортсмены были заняты своим, а потесненные к стенам постоянные клиенты заведения, в том числе и Светочка с женихом Ирины Павловны, – своим.

Странный выдался вечер: мы сидели все в ряд – я, брошенный Кирой, со мной рядом – Желтая Уточка, брошенная женихом, затем – Ник Ник, брошенный невестой, а далее – хищная Серый Волк в умопомрачительных кружевах и экс-жених Ирочки… или он все еще официально числился при ней?

Светка вела себя совсем уж неприлично, всячески демонстрируя интимность и испуская в зал флюиды такой сокрушительной чувственности, что даже гольфисты порой переставали галдеть о парах и хоул-ин-уанах[4] и всей мужской частью притягивались взорами к ней, словно железные опилки к магниту. Похудевшая и необычайно похорошевшая – это и я признавал, – хозяйка заведения, обряженная во что-то явно от высокой моды и к тому же настолько элегантное, что даже женская сторона зала не смогла бы это оспорить, как раз приняла убийственно эффектную позу, заставившую почти всех ближнеприсутствующих замолчать. Вот тут как раз и раздался горестный вопль олигарха, лишенного секретарской опеки. Только Ник Ник не пялился на Светку и оставался слеп и невосприимчив к ее могучим феромонам. К тому же господин Никитич переживал не просто личную драму, а совмещенную с неприятным рабочим моментом. У него пропала не просто невеста – но секретарь! Незаменимый секретарь! Настал понедельник, а она так и не соизволила занять свое рабочее место! И если как невесту Николай Николаич мог понять и даже простить Лин, то ее небрежением обязанностями своей правой руки он был необычайно раздосадован.