Это действие – я понял это, когда взял в руку первую пулю и ощутил ее вес и форму – было не обыденным действием, вот как, например, сходить в магазин, но когда я вставил магазин в автоматы Хамзы и его зятя, мужа сестры, то словно впервые поучаствовал в мистерии сопротивления. Пули, которые я вставлял в магазин, этой ночью вылетят из оружия, направленного на солдат-бедуинов. Появился полумесяц, означающий близкий конец месяца рамадана. В белом дворе стало темно. Хамза и его родственник оставили меня одного с обеими женщинами, и причиной такого доверия ко мне было, вероятно, его доверие к Халебу Абу Халебу, который сказал ему: «Это друг», а может, всё было уже неважно в сравнении с главной целью: защищать Ирбид или, впрочем, это было одно и то же: рисковать жизнью.

Здесь (в Бейруте) мне сказали, что ЦРУ и Моссад, то союзники, то соперники, способны заговорить, убедить, улестить даже пленных фидаинов – и это позволяет предположить, что в ЦРУ, как и в Моссаде, умеют затронуть самые чувствительные струнки, и боец, поначалу молчащий под пытками, готовый умереть под пытками, начинает слушать, а потом и говорить, особенно, когда рассказ ведется тонко и умело, вызывает душевное волнение, трогает фидаина, ь. Так что против этого колдовского зелья, применяемого Израилем, необходимо было выработать противоядие.

Если хронологический порядок божественного родства соответствует человеческому, звание Богоматери, пожалованное Деве, заставляет задуматься, каким чудом или по каким математическим законам мать идет после своего Сына, но перед собственным Отцом. Это звание и эта шкала ценностей кажутся не такими загадочными, когда думаешь о Хамзе. Впрочем, слово «думать» здесь не равноценно слову «размышлять».

Треск минометов и пушек стал ближе, к ним прибавились звуки пулеметных очередей, разрывы зениток гаубиц, одиночные выстрелы фидаинов Ирбида.

Я лежал, одетый, на постели Хамзы. Прислушивался. Звуки боя, резкие и отчетливые, не смолкали, даже доносясь издалека, они оставались такими же пронзительными, но среди этого нагромождения шумов два коротких удара, прозвучавшие, казалось, негромко, но совсем рядом, как будто заставили отступить звуковой хаос. Два, в сущности, мирных звука: кто-то постучал в дверь моей комнаты. В одно мгновение я понял всё: смертоносный огонь извергался где-то вдалеке, а здесь согнутый указательный палец стучал о дерево. Я ничего не ответил, потому что еще не знал, как по-арабски будет «войдите», но главное – и я уже об этом говорил – потому что «увидел», именно «увидел» весь ход событий. Дверь открылась. В комнату проник свет звездного неба, а позади, за этим светом я различил большую тень. Я прикрыл глаза, делая вид, что сплю, но между ресниц видел всё. Обманула ли её моя хитрость? Это вошла мать. Она пришла из ночи, казавшейся теперь оглушительной, или из той ледяной ночи, которую я повсюду ношу с собой? Обеими руками она держала поднос, осторожно поставила его на синий с желтыми и черными цветами столик, о котором я говорил. Сам столик она приподняла и переставила к изголовью кровати, чтобы мне было удобнее достать, и ее движения были точны, словно движения слепого. Она бесшумно вышла и закрыла дверь. Звездное небо исчезло. Я мог открыть глаза. На подносе стояли чашка кофе по-турецки и стакан воды; я выпил и то, и другое, закрыл глаза, подождал немного, надеясь, что не слишком шумел. Опять два коротких стука в дверь, как и в первый раз; при свете звезд и убывающей луны появилась та же вытянутая тень, на этот раз привычная и знакомая, как будто всю мою жизнь, каждую ночь, перед сном, в один и тот же час эта тень входила ко мне в комнату, или нет, до такой степени привычная и знакомая, что казалось, будто она скорее во мне, чем где-то вне меня, поскольку с самого дня моего рождения по ночам приносила мне в комнату чашку кофе по-турецки. Сквозь ресницы я увидел, как она взяла синий столик и бесшумно поставила его на место, все с такой же безошибочной точностью движений, как будто была слепой от рождения, забрала поднос, вышла и закрыла дверь. Я боялся лишь одного: что моя вежливость не сравняется с ее учтивостью, а вдруг какое-нибудь едва заметное движение рук или ног выдаст мое притворство. Но все произошло так ловко и осторожно, что стало понятно: мать каждую ночь приносила Хамзе кофе и стакан воды. Бесшумно, только четыре отрывистых стука в дверь, и вдалеке, как на картине Детайля, канонада на фоне звезд.

Поскольку сын этой ночью находился на поле боя, я занимал его место в его комнате и на его постели и, возможно, играл его роль. На одну лишь ночь и на время, пока длилась эта сцена, старик, старше по возрасту, чем она сама, становился сыном матери, потому что «я был, когда ее еще не было». Будучи моложе меня, на время этого родного – родственного? – действа она, оставаясь матерью Хамзы, стала моей матерью. Этой ночью, ставшей навсегда моей собственной, моей личной ночью, дверь моей комнаты открылась и закрылась. Я уснул.

В 1970 и еще в 1984 население королевства Иордании являло собой забавную разнородность. Самой многочисленной и самой угнетенной частью были, и являются до сих пор, палестинцы, за ними более влиятельная, но не такая многочисленная община бедуинов, племена и семейства солдат, преданных королю Хусейну, и наконец, самые малочисленные, черкесы, почти все они принадлежали к высшему офицерскому составу и генералитету, это были чиновники высокого ранга, послы, советники короля. Над тремя этими народами возвышалось королевское семейство, в котором король, как говорят, прямой потомок Пророка, едва справлялся со всем этим разношерстным хозяйством, его официальными супругами являлись поочередно египтянка, англичанка, палестинка, американка иорданского происхождения, добавьте к этому еще целый выводок детей, в этих дебрях заблудился бы самый искушенный специалист по генеалогии.

Черкесов в королевстве около пятидесяти тысяч. Они повелевают, сами, в свою очередь, подчиняясь королю: это банда, и её главарем является отнюдь не Хусейн.

«Конечно, мы верны королю Хусейну, прямому потомку Пророка, а как же?», – ответил мне как-то глава большого черкесского семейства (черкесами называют и тех, кто обосновался на Ближнем востоке, и тех, кто живет в Советском Союзе). Он показал мне свою деревню в Иордании со множеством водных источников, такие деревни в Европе в Средние века искушенным глазом сразу подмечали бенедиктинцы, когда подыскивали место для монастыря: рядом должны быть пригодные для обработки земли.

– Мы бежали от Царей, которые хотели обратить нас в христианскую веру, они имеют наглость называть ее православием. Мы очень признательны султану Абдул-Хамиду, он нас принял и подарил много земель. Из России мы бежали не из-за бедности, а наши предки не искали приключений, когда уходили далеко от родных гор, мы сохраняем наши богатства, накопленные там. Наши материальные богатства и наш язык. Я мог бы показать вам седла, расшитые вермелью и золотыми нитями, золотые и серебряные шпоры, золотые стремена, расшитые золотом сапоги.

Он мне так ничего и не показал, но описал всё очень подробно. Его народ был мирным.

– А ваш язык? Он не имеет ничего общего с арабским. Говорят, вы пользуетесь им как тайным языком…

– Тайным?

– Его используют только черкесы, он делает из вас, целого народа, тайных агентов, ведь он не похож ни на один арабский или современный европейский язык.