Но самое большое наслаждение — чувствовать, что ничто больше не разделяет ваши чувства, что можно признаться во всем, и к тебе снизойдут, и ты тоже снизойдешь ко всему, потому что вы оба всего только люди и, значит, не нужно претендовать на что-то неземное, а нужно лишь беречь друг друга и помнить, что ничего дороже друг друга у вас нет и никогда не будет. Да и друг другу вы даны совсем ненадолго.

— Мне кажется, я никогда не видел, как ты крестишься…

— В гостях нужно соблюдать обычаи хозяев, — Сима мурлыкала нежно, но вполне разумно.

— Конечно, конечно, я уважаю чувства верующих. Если бы еще и они мои уважали…

— А что, у тебя реально есть чувства, которые они могут оскорбить? — когда она обращается с ним, словно нежная мама с задиристым сынишкой, у него сразу вся злость проходит.

— М-м… Мне не нравится, когда меня считают дураком. Будто им что-то такое доступно, а мне недоступно.

— Так ты считай дураками их, и будете квиты. Да ты же и считаешь. Или жуликами. Но в глаза оскорблять никого не надо. Да ты же и не оскорбляешь. Ты же добрый.

Она взяла его руку и принялась покрывать ее легкими почмокивающими поцелуями от кисти до локтя.

— Мы когда-то держали теленка, он тоже очень аппетитно причмокивал, когда пил.

— Я твой теленочек. Му-у…

— Можно тебя спросить: ты правда хоть сколько-нибудь веришь в Бога?

— В наше время, я думаю, никто не верит так, как раньше. Только стараются. Это называется — борются за веру. Но тех, кто совсем-совсем не верит, я думаю, тоже довольно мало. Большинство рассчитывает на какое-то «авось» — авось, не все так ужасно, как кажется, авось, еще что-то поможет… За это «авось» и идет борьба. В это «авось» я и верю: авось, как-нибудь обойдется, авось, мы с тобой после смерти будем вместе… Авось, встретим там папочку, и ты уже не будешь на него сердиться…

— Да я ничего против него…

— Так и я ничего против тебя. Ты ведь верующий, ты другим быть не можешь. Я тебя такого и люблю. Я совершенно не хочу тебя перевоспитывать. Помню, ты мне когда-то сказал, мы еще только познакомились: если уж вы хотите поклоняться распятому, поклоняйтесь Прометею! Он принес огонь, ремесла… И ты тогда мне показался ужасно красивым, я поняла, что ты вовсе не безбожник, у тебя своя вера. Со своими святыми, со своими мучениками… И что ты, может быть, когда-нибудь пойдешь за нее на крест. За веру Прометееву. Только, пожалуйста, не нужно, хватит с нас крестов.

И вдруг ее снова укусила какая-то муха, она начала его умолять, чтобы он сегодня переночевал в папочкиной квартире: вдруг кто-нибудь ночью позвонит…

Чтобы не вызвать нового обострения, он согласился, хотя ужасно не хотелось уходить из домашнего тепла на холод вселенского безразличия. Но пустая квартира Вишневецкого встретила даже не равнодушием, а готической жутью, враждебными ликами икон и странными звуками то там, то сям, как будто по квартире кто-то ходит. Вот так он и рождается, духовный мир — подвести человека под следствие, погрузить в атмосферу истерии, в один и тот же день свести со смертью, с безумием, довести до неврастении, а потом отправить ночью в обставленный, как декорация для фильма ужасов, пустой дом, откуда совсем недавно таинственно пропал его родственник…

Чистый Эдгар По.

Нет, его этими штучками они не возьмут, Савл он или не Савл? Он попытался заглушить выбивающуюся из-под контроля фантазию телевизором, но все, что раньше развлекало, — убийства, привидения — сейчас воспринималось совершенно всерьез. Таинственные же звуки телевизор не только не заглушил, но наоборот заставил вдесятеро более обостренно к ним прислушиваться: не упустил ли чего?..

Почитать, что ли, книг целые стены, но половина на иностранных языках (есть и с неприятным готическим шрифтом), да и русские чересчур уж глубокие, сплошные Достоевские да Толстые, да все полнейшими собраниями, а он чувствовал, что глубину сейчас лучше не колыхать, она и так слишком разыгралась.

Щелк! И тут же: щелк-щелк-щелк… В туалете кто-то прямо затеял фехтование на палках. Замирая, он рывком распахнул дверь. Поперек просторного сортира косо лежала швабра, сорвавшаяся со стены. Ну все, хватит!

Он решительно и даже вальяжно уселся за огромный письменный стол Вишневецкого, по-хозяйски отодвинул фиолетовый, расширяющийся кверху цилиндр, кажется, камилавку. У малайского извилистого ножа, криса, кажется, прежде чем отложить, почтительно потрогал игольно острый кончик. И лишь затем начал просматривать беспорядочно разбросанные по зеленому сукну книги: Калерия их перетряхивала на предмет, нет ли там вложенных записок, а уложить обратно в стопочку сочла ниже своего достоинства.

Ближайшая называлась «Цветочки Франциска Ассизского» — не толстая, но увесистая, в отлично сохранившемся сиреневом переплете (сафьяновом что ли?), с оттиснутыми изысканно порочными цветами (ирисами?), похожими на водоросли. Страницы были глянцевые и толстые, переворачивались, будто картон. Если справиться с соблазном читать «ять» как «ь» или «ъ», то читается без усилий.

«Над ним издевались, как над умалишенным, его изгоняли отовсюду и избегали общения с ним, его не пускали на порог. Его забрасывали камнями и грязью, когда он проходил мимо; но он уже стал на свой путь, принимая эти оскорбления и побои с таким смирением, как если бы он был глухой и немой. Тогда Бернард из Ассизи, один из богатейших и образованнейших дворян города, стал глубже вдумываться в поведение Святого Франциска; как сильно он презирает все мирское, как терпеливо он сносит несправедливость, и насколько прочной остается вера его, хотя он в течение двух лет был предметом оскорблений и презрения со стороны всех горожан. Он принялся размышлять и сказал сам себе: «Очевидно, что на брате сем почиет великая милость Божья»».

Хороша милость…

«Он избрал именно меня, дабы уничтожить и знатность, и величие, и силу, и красоту, и мудрость мира сего, дабы знали люди, что всякая добродетель и всякое благо от Него, а не от твари».

Доброе дело — уничтожить все, что придает миру прелесть. Во что же эти блаженные превратили бы жизнь, дай им волю?..

Хотел захлопнуть (но бумага-то, бумага — и через сто лет не рассыпается, наоборот, как-то отвердела и облагородилась), но оживший исследовательский зуд не отпускал: извращенцы это лупа, сквозь которую непременно разглядишь что-то важное.

«Всякий во власти своей имеет врага, то есть тело, которое грешит».

Вот оно! Тело это враг! Понятнее некуда — кто не испытывал ненависти к телу, у которого подкашиваются ноги, когда тебе нужно бежать, которое тащит тебя в сортир, когда ты хочешь блеснуть, и, самое с его стороны подлое, которое болеет, стареет и умирает. Конечно, хочется его повергнуть в рабство, чтоб оно не смело и пикнуть…

Пока не заметишь, что твое тело и есть ты, что умерщвляя плоть, умерщвляешь себя.

А это даже забавно: «Мои сестрички птицы, вы принадлежите Господу, вашему Создателю, и вы должны воспевать ему хвалу всегда и везде, ибо Он дал вам свободу летать повсюду. И хотя вы не ткете и не шьете, он дает вам вдвое и втрое, одевая вас и ваших деток. Две породы из всех вас он послал в Ковчег Ноев, дабы вы не исчезли из мира. Кроме того, он питает вас, хотя вы никогда не сеете и не пашете. Он дал вам источники и реки, дабы утолить вашу жажду, горы и долины, дабы дать вам убежище, и деревья, на которых вы строите ваши гнезда. Ибо ваш Создатель очень любит вас, одаряя вас с такой щедростью. Опасайтесь, сестрички мои, греха неблагодарности и всегда стремитесь воздавать хвалу Богу».