…У меня же, грешника, в той нужде умерли два сына, — не могли претерпеть тоя гладныя нужды.

…И не то, государь-свет, надежда наша, едино; но в десеть лет много тово было: беды в реках и в мори, и потопление ми многое было. Первое с челедию своею гладен, потом без обуви и без одежи, яко во иное время берестами вместо одеяния одевался и по горам великим каменным бос ходяще, нужную пищу собираху от травы и корения, яко дивии звери; иногда младенцы мои о острое камение ноги свои до крови розбиваху и сердце мое зле уязвляху, рыдающе горькими слезами; а во иное время сам и подружие мое шесть недель шли по голому льду, убивающеся о лед, волокли на волоченыках малых детей своих, в пустых Даурских местех мерзли все на морозе.

Это с кем же все эти радости творились?.. Обложка совсем затерлась. А, так это он и есть, знаменитый протопоп Аввакум!.. Таки да, эти чокнутые действительно демонстрируют, что и мы бы могли быть такими же несгибаемыми, если бы были такими же темными. Наш-то семейный протопоп, впрочем, уж никак не темнее прочих… Но он, похоже, не стал бы мучиться из-за каких-то двоеперстий или сугубой аллилуйи (даже и знать не интересно, что это такое).

Ладно, что-то уже поднадоело, глянуть последнюю книжонку, — небольшая, можно быстро проглядеть.

На обложке красивый интеллигентный бородач, непреклонно взирающий сквозь круглые очки в тонкой оправе; похож на народовольца Морозова, что-то вроде четверти века оттянувшего в Петропавловке и Шлиссельбурге. Святитель Лука (Войно-Ясенецкий), «Я полюбил страдание». Про Войно-Ясенецкого Савл что-то слышал: знаменитый хирург, лауреат Сталинской премии и вместе с тем епископ. Или даже архиепископ? Если такие сейчас есть. В общем, что-то роскошное — и митра на нем, и Сталинская премия. Не так уж, значит, их тогда и преследовали.

О Мать моя, поруганная, презираемая Мать, Святая Церковь Христова! Ты сияла светом правды и любви, а ныне что с тобой? Тысячи и тысячи храмов твоих по всему лицу земли Русской разрушены и уничтожены, а другие осквернены, а другие обращены в овощные хранилища, заселены неверующими, и только немногие сохранились. На местах прекрасных кафедральных соборов — гладко вымощенные пустые площадки или театры и кинематографы. О Мать моя, Святая Церковь! Кто повинен в твоем поругании? Только ли строители новой жизни, церкви земного царства равенства, социальной справедливости и изобилия плодов земных? Нет, должны мы сказать с горькими слезами, не они одни, а сам народ. Какими слезами оплатит народ наш, забывший дорогу в храм Божий?

Уж сколько и Савик, и Савл ни перевидали этих церквей-овощехранилищ, и в голову им не могло прийти, что это может всерьез кого-то волновать, кроме темных бабок, вроде его несчастной матушки. Интересно бы найти первый вывих, когда сигналы фантазии, которую они называют душой, начинают одолевать сигналы тела. Или это какой-то врожденный психотип? Какое-то прирожденное, статистически неуловимое ядрышко «истинно верующих», для кого фантазии важнее фактов, — эти-то ребята и служат закваской всех религий, они и демонстрируют остальным, что психика важнее физики. Хотя для подавляющего большинства это сущая нелепость.

Но это же самое большинство готово с восторгом взирать на штучных чудаков, решающихся бросить вызов страшному тирану, перед которым они трепещут, — страданиям тела. Вот и Морозов был такой же. Ему всего важнее, как правильно, а как неправильно, а во что лично ему это правильное обойдется, его как будто бы и вовсе не волнует. Жертвенность и порождается властью фантазии над телом. Вера Засулич мечтала пожертвовать собой, когда еще не видела ни одного униженного и оскорбленного (кстати, тогдашний Гришка сказал, что таких надо госпитализировать).

Вот кого нужно изучать — этих чудаков. Похоже, и все главные народовольцы относились к этому же психотипу: их отчаянность была вовсе не аутоагрессией, а безразличием к собственному телу. Правда, их особенно не наизучаешься, их, наверно, еще меньше, чем ядерных трансвеститов или особо упертых народовольцев. Так что надо дорожить каждым экземпляром. Вот с этого серебрянобородого красавца и начнем.

Он принялся проглядывать это спокойнейшее автобио, высматривая те исключительности, которые пригодились бы для ранней диагностики будущих героев и святых, — сами-то они, как и трансвеститы, наверняка понятия не имеют, что сделало их такими.

У будущего епископа начиналось так: отец сверхнабожный католик, «по жизни» блаженный — окруженный по должности нечестной публикой, всех считает праведниками; мать, истово православная, никогда не ходит в церковь: священники-де жадничают и грызутся (святее она, стало быть, патриарха константинопольского). К такой наследственности имеет смысл приглядываться.

Однако два брата к религии равнодушны, хотя какие-то ритуалы соблюдают. Зато старшая сестра, курсистка, была так потрясена Ходынской катастрофой, что выбросилась из окна; итог — переломы костей, разрыв почки и смерть в двадцать пять лет. Чьи-то страдания, пережитые ею исключительно в воображении, оказались сильнее инстинкта самосохранения, фантазия сильнее тела.

У будущего святителя все начиналось тоже по гуманистическому шаблону. Отличные дарования и огромное влечение к живописи — но какое он имеет право заниматься искусством, а не помогать каким-то страдальцам, которых он в глаза не видел! Значит медицина. И тут весьма оригинальный штришок: он хочет помогать людям, ничего не зная об их материальной природе, — он ненавидит физику и химию, и даже минералогию, живописующую историю Земли без участия Творца.

Благодаря блестящим способностям, он и эти предметы сдает на пятерки, хотя мозг их выталкивает, словно желудок отраву. Получив диплом лекаря с отличием, отправляется в земские врачи к изумлению однокурсников: «Вы же прирожденный ученый!» Что вызывает у него искреннюю обиду: как они не понимают, что медицина ему была нужна исключительно для того, чтобы помогать бедным людям!

Русско-японская война, госпитали под Читой, с места в карьер серьезнейшие операции, сплошные успехи.

Женитьба на сестре милосердия, покорившей восходящую звезду не столько красотой, сколько добротой и кротостью. Ради него она даже нарушила обет девства, хотя в последнюю ночь перед венчанием во время молитвы ей показалось, что Спаситель отвернул от нее свой лик. По-видимому, за нарушение обета Господь и наказал ее патологической ревностью, на полном серьезе комментирует эту галлюцинацию профессор медицины.

Затем бесконечные подвиги земского доктора, народная слава во всех соседних уездах, круглосуточный труд и опыты по местному обезболиванию, конфликт с черносотенцами, увольнение, разгром земской управы под предводительством прозревшего милостью будущего святителя слепого, спешный отъезд, похожий на побег, блестящая докторская по региональной анестезии, снова уездная больница, изучение трехсот черепов во время отпусков, открытие нового способа инъекции ко второй ветви тройничного нерва, защита диссертации, премия от Варшавского университета за лучшие сочинения, пролагающие новый путь в медицине, и все более глубокое понимание, сколь огромно значение гнойной хирургии.

И неотвязная мысль: когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа.