Савл осторожно прикрыл брошюрку и отодвинул ее подальше. Еще немного, и он тоже начнет верить в этот бред — что это подсунуто ему какой-то высшей силой. Однако рука сама собой потянулась к последней тонюсенькой брошюрке с совсем уже жизнеутверждающим названием «О младенцах, преждевременно похищаемых смертью».

Начиналось очень уж издалека: «Свт. Григорий Нисский (335–395) — один из трех великих отцов-каппадокийцев…», — он не стал дочитывать, перевернул страницу. «Григорий, ставший в 372 году епископом города Ниссы…» — еще раз перевернул. «Сам Гиерий в решении этого вопроса пришел к дилемме: или младенцы мучатся, или блаженствуют, но выбора одного из членов этой дилеммы сделать не решился, потому что и в том, и в другом случае приходилось признать Бога несправедливым. Он был бы несправедлив, если бы допустил младенцев мучиться, когда они ни в чем не повинны; он был бы не менее несправедлив, если бы предоставил им блаженную жизнь, когда они ничем ее не заслужили».

Сурово, однако. И младенцы у них что-то должны заслужить. Но дальше шло что-то ужасно вычурное, он даже в смысл не мог вникнуть.

«Тебе, доблестный муж, все умелые в слове и составители речей покажут, конечно, силу в слове, пускаясь как бы на поприще какое-то, на описывание чудных дел твоих…» Он принялся пробегать это плетение словес, но ухватить удавалось очень мало.

«Пользующемуся долговременною жизнью непременно должно потерпеть одно из двух огорчений: или в настоящей жизни бороться со многими трудами за добродетель, или в будущем мучиться при воздаянии скорбями за порочную жизнь. Но для умирающих прежде времени нет ничего подобного. Напротив того, преждевременно преставившийся немедленно встречает добрый жребий, если только справедливо мнение так думающих. Посему вследствие этого и неразумие окажется предпочтительнее разума, и добродетель представится ничего поэтому не стоящею».

Бр-р, как бы это попроще? Если младенец получил райское блаженство без трудов, то и труды ничего не стоят, так, что ли?

«Итак, спрашиваешь: почему находящийся в таком возрасте выводится из жизни? Что достигается через это Промыслом Божественной премудрости?» Дальше шло опять что-то длинное и запутанное, но ответ он все-таки высмотрел: «Совершенному промыслу свойственно не только врачевать обнаружившиеся немощи, но и промышлять, чтобы и первоначально не впал кто-нибудь в запрещенное». Ясно, будущих грешников лучше профилактически удалять из мира, пока они не успели очень уж нагрешить. Хотя почему бы Всемогущему их не исправить?

Интересно, что по этому поводу думает Вишневецкий? Он уже почти разговаривал с ним, будто с живым человеком.

И Вишневецкий не подвел. А типография, будто нарочно, отвела целых полторы чистых страницы для его ювелирной клинописи.

Если наш долг защищать душу от безжалостной власти материального мира, то по поводу безвременно умерших младенцев наша душа требует одного: чтобы им каким-то образом воздалось за эту страшную несправедливость. И, значит, мы должны не взвешивать их несуществующие заслуги и будущие грехи, но прямо обещать для них их убитым горем матерям и отцам райское блаженство безо всяких условий и оговорок. Иначе они возненавидят нас за наши бухгалтерские расчеты.

Я знаю, о чем говорю, Ксюша была мне не столько любимой женой, сколько любимым ребенком, и когда она настаивала на операции, которая бы позволила ей иметь детей, я говорил ей: «У меня ребенок уже есть — это ты». Я настолько боялся ее потерять, что и самый крошечный риск для меня был ужасен. Я не брезговал даже софизмами, что Господь-де не желает, чтобы у нее были дети, но эта бесхитростная девчушка, когда ей очень чего-нибудь хотелось, в софизмах могла превзойти самого прожженного иезуита. «Нет, — возражала она, — Господь послал мне испытание, чтобы проверить, готова ли я потрудиться, чтобы сделаться матерью».

И вот, операция прошла успешно, а роды ее убили. И при всем невыносимом ужасе потери, при всей невыносимой жалости к ней, хотя мне все наперебой твердили, что нет ничего приятнее, чем смерть от потери крови, — сильнее ужаса, сильнее сострадания был гнев на запредельную несправедливость случившегося. Коню, собаке, крысе можно жить, но не тебе…

Я отказался ее отпевать. Слова, прежде казавшиеся грозными и прекрасными, коробили меня своей напыщенностью. «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида. О чудесе! Что сие еже о нас бысть таинство, како придахомся тлению, како сопрягохомся смерти, воистинну Бога повелением, яко же писано есть, подающаго преставльшемуся упокоение». Почему не сказать попросту: «Я плачу и рыдаю всякий раз, как помыслю о смерти и увижу лежащую во гробу созданную по образу Божию красоту нашу безобразной, бесславной, не имеющей располагающего вида. Какое чудо! Что за таинственное явление с нами? Как предались мы разложению? Как соединились со смертью? Воистину это, как сказано в Писании, по повелению Бога, дающего упокоение ушедшему». Да, ушедшему упокоение он дает. А оставшемуся? Муку до конца его дней?

Когда мои светские приятели как «человеку без предрассудков» впоследствии решались задать мне вопрос, тяжело ли мне было соблюдать посмертную верность, обет безбрачия, я отвечал, что мне было бы в тысячу раз труднее его нарушить, — есть хорошее выражение: душа не принимает. Тело тянется, а душа отталкивает. Но вот когда мои церковные собратья ставили мне в пример кротость Иова многострадального, — Бог-де дал, Бог и взял, — это меня только бесило. Мне стало легче лишь тогда, когда я понял, что мою душу может защитить только та Церковь, которая предоставит ей право на протест, на гнев и даже на богоборчество. Для меня приемлем лишь такой Бог, который способен понять и снизойти к нашей обиде на Него.

Иначе какой же он отец? Он же сам почему-то не пожелал сотворить человека смиренным, но зачем-то же создал его по Своему образу и подобию.

Ну, святой отец дал… В былые времена за такие штуки быть бы ему на костре. Да и сейчас, возможно, оттого-то он и пропал, что решился где-то что-то подобное ляпнуть. Трудно поверить, но вроде бы и сейчас в каких-то укромных углах водятся фанатики.

…Государь-свет, православной царь! Не сладко и нам, егда ребра наша ломают и, развязав, нас кнутьем мучат и томят на морозе гладом.

…Егда я был в попех в Нижегороцком уезде, ради церкви божия был удавлен и три часа лежал, яко бездушен, руки мои и ноги были избиты, и имение мое не в одну пору бысть в разграблении… И егда устроил мя бог протопопом в Юрьевце-Повольском, бит ослопием, и топтан злых человек ногами, и дран за власы руками…

…Егда патриарх бывшей Никон послал меня в смертоносное место, в Дауры, тогда на пути постигоша мя вся злая. По лицу грешному воевода бил своими руками, из главы волосы мои одрал, и по хребту моему бил чеканом, и семьдесят два удара кнутом по той же спине, и скована в тюрьме держал пят недель, тридцеть и седмь недель морозил на морозе, через день дая пищу, и два лета против воды заставил меня тянуть лямку. От водяного наводнения и от зноби осенния распух живот мой и ноги, и от пухоты расседалася на ногах моих кожа, и кровь течаше беспрестанно.