С другой стороны, с него станется поступить точно так же, если вдруг каким-то чудом победу одержит она.

Почему-то эта мысль заставляет её улыбаться.

Она улыбается, пока Лилит застёгивает на её запястье браслет с маячком, с помощью которого организаторы будут знать, что с ней и как, и улыбается, когда ей подводят её самокат. Она улыбается, упираясь одной ногой в деку и перенося свой вес на другую, и улыбается, когда по сигналу Антонио рабочие открывают ворота.

Ветер бьёт её по лицу, когда она срывается с места, но ветер ей не мешает.

Здесь и сейчас ничто не может ей помешать.

Все шестеро финалистов, как Эмбер знает, совершенно разные люди. Единственное, что сейчас между ними общего, это тёмно-зелёные рюкзаки с провиантом. И скорость, которую каждый из них развивает, чтобы ворваться в ворота.

И, пожалуй, то, как моментально эта скорость сходит на нет, стоит только воротам захлопнуться.

Вик тормозит первым, разворачивая мотоцикл почти на сто восемьдесят градусов, укладывая его параллельно земле – на пыльном асфальте остаётся чёрный след от резины. Лисса замирает рядом, и почему-то её поворот, столь же резкий, выглядит намного изящней и легче. Почти одновременно они сдёргивают шлемы и переглядываются, рыжие волосы Лиссы рассыпаются по плечам, тягучим золотом сверкая в лучах закатного солнца, Вик вертит в руках розовый шлем.

Кэт останавливается чуть поодаль, как и Калани. И Калани для Эмбер становится чем-то вроде щита или крепостной стены – она встаёт так, чтобы он был между ней и остальными. По сравнению с тремя мотоциклами самокат кажется маленьким, хрупким и медленным, но она всё ещё не последняя – Макс на своих лыжероллерах подъезжает чуть позже.

Что делать дальше, пока непонятно, но происходящее уже не похоже на то, что происходило с ними в предыдущих заездах. Живых мертвецов рядом нет, зато есть просто живые, и все они – друг другу соперники, но вместе с тем – единственные, с кем можно перемолвиться словом в этом разрушенном городе.

Эмбер откровенно не по себе.

Безотчётно прокручивая сигнальный браслет вокруг руки, она оглядывается по сторонам, рассматривая плоские крыши, от которых отражается солнце, и тёмные, матовые от пыли окна, кое-где щерящиеся осколками как кривыми зубами. Дома убегают вдаль, и каждый из них выглядит мёртвым. Холодным. Необитаемым. Каркасы рекламных баннеров ржавыми квадратами выделяются на фоне розоватого неба: длинные полосы винила и полиэтилена полощутся на ветру. Практически все естественные ткани давно сгнили, разложились, рассыпались, равно как и бумага или чьи-нибудь в панике недоеденные обеды и ужины, но пластик, алюминий, железо – всё ещё здесь. Пластик, алюминий и железо – всё ещё здесь, и город выглядит скелетом. Человеком, с которого содрали кожу и мясо, оставив только голые кости.

«Голые кости, – как наяву слышит Эмбер голос Хавьера, – могут храниться сотни и тысячи лет, пока не окаменеют. При условии, что они зарыты в почву, конечно».

Этот город не зарыт ни в какую почву, но уже сейчас выглядит практически… окаменелым. Он забыл, что когда-то по его улицам ездили велосипеды и автомобили, что в ощетинившихся пустых домах когда-то жили люди, что они смеялись и плакали, улыбались и презрительно закатывали глаза, дрались и занимались любовью, рождались и умирали… Этот город забыл, каково это – ощущать чьё-то дыхание и чьи-то прикосновения, быть живым и быть рядом с живыми.

Этот город мёртв. И живым тут не место.

Кэт обхватывает себя руками за плечи. Жёсткий ёжик её коротких волос топорщится, кажется, ещё сильней, чем обычно. На губах Вика играет усмешка, но за усмешкой Эмбер видит браваду, да и пальцы, стиснувшие шлем, слишком побелели для того, кому всё нипочём. Лисса щурится, осматриваясь, раздувает ноздри, её белая грудь в вырезе кожаной куртки вздымается нервно и быстро. Калани хмурится, что-то прикидывая, а Макс… Макс говорит за всех:

– Вот дерьмо.

В абсолютной тишине мёртвого города его голос звучит громко и гулко. Он – стеклянная бутылка, падающая с высоты и разбивающаяся об асфальт, звонко разлетающаяся на миллионы осколков.

Для того чтобы мелкие осколки помутнели и стали хрупкими, достаточно десяти лет. Некоторые, впрочем, считают, что стекло переживёт кого угодно – и не сумеет разложиться даже за тысячу лет. Опасней всего здесь то, что стекло может стать причиной пожара. Лучи света, уютно прикоснувшись к прозрачному боку, дадут блик – солнечный зайчик отскочит на что-то, что сможет загореться. И всё.

В мёртвом городе нечему гореть, но разбившийся на осколки голос Макса всё равно находит, куда направить преломившиеся лучи солнца, что потревожить…

– Вот дерьмо! – повторяет он ещё громче, а потом, набрав в грудь воздуха, внезапно кричит что есть силы: – Дерьмо!

Эмбер с ним, на самом деле, согласна, но согласных здесь даже больше: с дальнего конца улицы Максу отвечают истошным, лающим воплем. Лишённый всякого смысла, крик впивается в кожу острыми иглами и расползается холодом – к самому сердцу. Эмбер судорожно вдыхает, пытаясь стряхнуть с себя липкий мороз наваждения, но тут же замирает: между домов показывается то, что давным-давно было живым человеком.

Подволакивая одну ногу, мертвец направляется к ним.

– Теперь уж точно дерьмо, – бросает Кэт, хватаясь за руль своего велосипеда.

Она балансирует, поставив одну ногу на педаль, в любой момент готовая броситься прочь.

Лисса хмыкает, лениво вглядываясь в приближающуюся опасность.

– Такие штаны, – бросает она, чуть скривившись, и тянется к шлему, – были в моде лет за десять до Апокалипсиса.

– Десять лет до Апокалипсиса? – ухмыляется Вик. – Тогда, пожалуй, он хорошо сохранился. Ни одного седого волоса, только взгляни.

Лисса нажимает на газ.

– Сомнительный способ обрести вечную молодость, – бросает она через плечо и срывается с места.

Вик уносится следом за ней.

Не успевает Эмбер и глазом моргнуть, как уезжает и Кэт – легко проскальзывает в ближайшую подворотню, как будто только этого и ждала, как будто точно знает, что делать. Макс остаётся – стоит как загипнотизированный, не сводя взгляда с зомби, который на каждом шагу бьётся плечом в стену дома и утробно рычит.

От небольшой площади, на которой они остановились, в разные стороны расползаются улицы, и, глядя на них, Эмбер понимает, что просто не сможет вскочить и просто уехать – как Кэт. А даже если и сможет, то знания, что она делает, у неё при этом не будет. Совсем. Выход может быть где угодно, найти его получится либо случайно, либо с помощью долгих рассуждений и логики, и на второе нет времени, а что до первого… Ориентироваться в мёртвом городе ей будет сложно.

Во-первых, он похож на лабиринт, а лабиринты её всегда раздражали. Во-вторых, по Столице она гуляла лишь с провожатыми (единственная ночная вылазка – не в счёт, тем более в гостиницу она тогда возвращалась уже не одна), а в собственном Городке всё было донельзя просто. Здесь же… Что-то подсказывает ей, что система забытых проспектов и переулков будет запутанной – и искать среди них финишные ворота можно целую вечность.