Возможно, случись оно так, кто-то бы даже обрадовался. Вик, например, или Лисса, или те ребята, которые считали себя вправе осуждать её, совсем не зная, те ребята, которые сидели перед телевизором или нападали на неё на улице… Те ребята, чьё мнение её не волнует.

Она не собирается сдаваться. Не собирается позволять своей голове оторваться и скатиться с приборной доски вниз, под педали. Больше того, игрушечной собачкой быть она тоже не собирается: пора просыпаться, пора стряхивать с себя сонное оцепенение – и садиться за руль. Не в прямом смысле, конечно, потому что племянник Антонио (в точно такой же шляпе, видимо, это семейное) справляется с управлением старенького автобуса настолько хорошо, насколько только возможно на ухабистой, неровной дороге, но в переносном.

Эмбер улыбается Калани, и он улыбается ей в ответ. Рядом с ним спокойно, надёжно и хорошо, а засыпать, как выясняется, удобней всего, когда твоя голова покоится у него на плече.

Калани означает «небеса», но сам он бесконечно земной. Так твёрдо стоит на ногах, что, кажется, если всё время держаться за него, то и сама никуда не уедешь… Наверное, по-другому и быть не может, когда вырастаешь на островах, которые то и дело трясёт – здесь просто необходимо уметь цепляться за землю и не отпускать её, стоять крепко и твёрдо, ничего не бояться. Он ведь рассказывал: все острова утыканы кратерами, как щёки Кристиана веснушками, и только половина из этих кратеров спит, остальные готовы в любую секунду взорваться.

Вулканы для местных – практически боги, лава – высшая сила, выражение мощи земли, ещё одна стихия, непонятная для тех, кто вырос вдали.

Ни разу в жизни Эмбер не видела вулкана. И лавы тоже не видела. Её капли, как говорил Калани, застывают в воздухе, навсегда остаются похожими на чьи-то слёзы. И этих слёз достаточно, порой даже слишком много, поэтому по жизни лучше стараться не плакать.

Интересно, его Калеи плачет там без него?

Эмбер хочется верить, что нет. Ей хочется верить, что незнакомая девочка с глазами Калани и такими же ямочками на щеках каждое утро смотрит на линию горизонта и знает, что её брат обязательно вернётся с победой.

У каждого из участника гонок есть своя причина на то, чтобы быть здесь. У нескольких – сразу много причин. Но если бы спросили у Эмбер, она бы отдала победу Калани. Или, точнее, Калеи.

У них нет родителей, и из всех островитян, так или иначе связанных между собой далёкими узами, Калани – единственный, кто может позаботиться о своей младшей сестрёнке. Но, несмотря на то, что их всего двое, они первыми приходят на ум, когда в голове всплывает слово, которое Эмбер привыкла никогда не соотносить с собственной жизнью. Семья. Эмбер, и её мать, и неизвестный отец, и вереница отчимов – не семья. Калани и Калеи – семья.

Не пустой набор букв, не избитое понятие, за которым не кроется решительно ничего, а реальная связь и реальная сила, самое прочное, что только может быть на земле. Во всяком случае, для них, потому что опыт подсказывает: такое даётся не всем.

У всех разные судьбы, и ценности разные, и ориентиры, и пинки, которые достаются от жизни, и талисманы, благодаря которым удаётся выплывать из самых тёмных глубин, – всё разное. И это нормально.

Как нормально, наверное, и сравнивать свою жизнь с чьей-то другой. Главное только не забывать, что другой у тебя всё равно нет и не будет, а значит, нужно жить её так, как хочется, ведь по-другому нельзя.

То есть, в случае с Эмбер, обязательно дышать полной грудью и обязательно куда-то бежать, и стискивать в мокрых ладонях мягкий руль самоката, и ни о чём не жалеть, и…

– Приехали, – волнуясь, объявляет Лилит, и мыслей в голове у Эмбер больше не остаётся.

Калани подаёт ей руку, когда они выбираются из автобуса, и этот жест почему-то напоминает Эмбер о мире до конца света, о мире, которого она знать не знала и никогда не узнает. Она спрыгивает с ржавых ступенек прямо в дорожную пыль, игнорируя руку Калани, но не потому что в его жесте что-то не так, а потому что что-то не так в самом мире. Вежливость из прошлого в этом настоящем не значит ничего. Вообще.

Они посреди нового мира, и она с этим справится.

Выбравшись из автобуса, Эмбер делает то же, что и все остальные: оглядывается по сторонам. Здесь есть на что посмотреть: высокое небо на западном крае уже окрашено багрянцем и золотом, потрёпанные деревья тянут кверху свои искривлённые ветви, над головой с истошными криками мечутся птицы, и от телевизионщиков мельтешения и шума не меньше, но всё внимание Эмбер приковывает только одно.

Стена.

Огромная, в три или четыре человеческих роста, если не больше. Серая, шершавая, покрытая тёмными трещинами. Внушительная, пусть и построенная, кажется, целую вечность назад – и только трещины кажутся новыми, щерятся мокрым цементом.

Одного взгляда на эту стену достаточно, чтобы в горле пересохло, а сердце превратилось в крохотную горошину, суматошно прыгающую внутри грудной клетки.

Эмбер сглатывает, и сжимает кулаки, и смотрит, и смотрит, и смотрит.

– Отсюда всё начиналось, – хрипло говорит Лилит у неё за спиной, и в обычно спокойном голосе слышится почти благоговейный трепет. Или, может, боязнь. – Давным-давно… Здесь построили стену, чтобы остановить заражение, и город закрыли.

Эмбер вздрагивает.

– Вместе с жителями, – добавляет Антонио, – только это не помогло.

Кажется, Эмбер где-то уже слышала эту историю.

На самом деле каждый слышал её тысячу раз.

Там, где когда-то была Африка, зародилась Болезнь. Именно так, с большой буквы, потому что все остальные болезни рядом с ней меркли и начинали казаться подарком судьбы, ведь от этой спасения не было. Да, спасения не было и от многих других (и Эмбер покрывалась мурашками каждый раз, когда зачем-то заглядывала в старые справочники по медицине), но ни одна из многих других не была настолько ужасной.

Нет, среди её симптомов не было превращения в зомби. Среди её симптомов были температура и постоянные боли, рвота и диарея, кровотечение из ушей и из носа, кровотечение буквально из каждой поры на коже… Среди её симптомов были слабость и постепенный отказ всех органов. Среди её симптомов было даже гниение заживо, что угодно, но только не перерождение в живого мертвеца.

До поры до времени, впрочем.

Мир честно сопротивлялся и честно искал лекарство. Лучшие учёные работали над тем, чтобы создать вакцину и избавить человечество от страшной угрозы. В попытке победить Болезнь сплотились все, действительно все: в Канаде и в Южной Америке, в Европе и Азии лаборатории только и делали, что разрабатывали один вариант за другим. И именно тогда, когда в Канаде и Южной Америке, в Европе и Азии лучшие умы человечества наконец-то пришли к согласию и решили, что создали панацею, всё покатилось к чертям.

Сперва никто даже не понял, что происходит. А когда опомнились, четверти мира уже не существовало. Болезнь, словно насмехаясь, отступила туда, откуда взялась, в африканские джунгли, а тысячи человек, которым уже вкололи вакцину, превратились в тех, кого больше нельзя было назвать людьми.