class="p1">— Ты опять? — удивленно поднял голову князь. — Да что на тебя нашло? Ты из города выйди, посмотри на мир. Там весьма сложно все устроено. Ты думаешь, я могу в каменной башне сидеть и пальчиком показывать, что и кому делать? Ну, может, лет через тридцать и смогу. А пока нет. Меня в Праге на суд ждут, да еще у них заказ крупный ожидается, три десятка кораблей нужно весной на воду спустить. Вуйк там еще одну лесопилку ставит с мельничным приводом. Досок уйма понадобится. А потом я в словацкие земли поеду, а потом к ляхам загляну. Я у тех же бобрян два года не был. Они должны своего князя в лицо знать.

— Да зачем нам все это? — по щекам Людмилы потекли слезы. — Я месяцами одна, понимаешь? Святослава в четыре недели раз вижу. Хуже пленницы иной живу в палатах этих.

— Что ты предлагаешь? — холодно посмотрел на жену князь. — В землянку вернуться и аварского набега ждать? Я не хочу. Мне моя жизнь нравится. А у тебя, жена моя, выбора особенного нет. Ты перед лицом богов моей обещала быть.

— Чужой ты какой-то стал, — грустно сказал Людмила. — И с каждым годом все дальше и дальше от меня. Не понимаю я тебя, Само. И дел твоих не понимаю. Мокошь молю за тебя каждый день, боюсь, что убьют тебя на войне. А все равно, не пойму я, зачем тебе это все. Посмотри на купеческих жен в Белом городе. Муж отторговал в лавке и домой пришел, к семье своей. Вот оно настоящее счастье, понимаешь!

— Не мое это счастье! — отрезал князь и начал говорить, понемногу повышая голос. — Мое счастье, когда из одного бревна пять досок выходит вместо двух. Мое счастье — когда из той школы, что Леонтий устроил, ученые люди выходить начнут. Мое счастье в том, что авары мне служат, а не я им. Понимаешь?

— Не понимаю! — взвизгнула Людмила. — Плевать мне на эти бревна! И на этих дохлых императоров тоже плевать! Я и читаю про них только ради тебя! Не понимаю я, зачем вообще о них знать нужно! И про законы их дурацкие, которым Леонтий учит. Я на улицу выйти не могу, речь вокруг неродная! Половина слов незнакомая стала. Я словно на чужбине живу! Ненавижу это все!

— Ну и дура! — отчетливо сказал Самослав. — Дура набитая, которой место не в княжеском тереме, а купеческой лавке. Да и то не в каждой. Серьезный купец тоже может на год-другой с караваном уехать. Ошиблась ты, Людмила, когда замуж за меня согласилась пойти.

— Предки не дураки были! — продолжила Людмила. — Жили без всяких твоих школ. Богов своих почитали, а не тащили чужих от франков и ромеев! И дети при родителях росли, а не вместе с сиротами безродными!

— И сколько раньше от голода детей умирало, у предков твоих? — играя желваками, поинтересовался князь. — И сколько сейчас умирает? Сколько рожениц выживать стало, когда ведуньи стали спиртом руки мыть?

— Если умирали люди, значит, бессмертные боги так решили, — с каменным лицом сказала Людмила. — Если еще сына рожу, дай мне уехать с ним отсюда. Пусть воином станет, и уйдет свой собственный удел искать. Ту землю, где люди по обычаям живут и старых богов почитают. Я же знаю, ты все равно положенного наследства не дашь ему. Тебе на законы предков плевать.

— В моем государстве один наследник будет, — подтвердил Само, глядя на свою жену как-то по-новому. Он ее еще не видел такой. — У франков то и дело братья королевства делят, а потом режут друг друга. Ты тоже этого хочешь?

— И креститься я не стану, — Людмила не слушала мужа, войдя в какое-то исступление, — хоть на куски меня порежь. Не стану и все! Ты думаешь, я не вижу, к чему все идет? Да у тебя уже половина бояр крещеная. Все с Григорием пьют, окаянные. Это он их смущает. А в городе словен и половины нет. Чужеземцы приблудные капище богов того и гляди разрушат! Я, когда Богине молюсь, на меня, как на прокаженную смотрят! А я самого князя жена!

— Остановись! — поднял руки Самослав. До него, наконец, дошло. — Ты опять беременна, что ли?

— Да! — опять зарыдала Людмила. — Беременна! Только зачем это мне? Чтобы сыновей своих годами не видеть? Чтобы смотреть, как боги предков умирают без жертв? Зачем ты все это делаешь, Само? Не хочу я жить так! И многие люди не хотят, я же знаю!

— Удел в новых землях искать, говоришь, — задумался князь, обдумывая одну весьма интересную мысль. — Если, конечно, сына родишь…

— Сын будет, — сжала губы Людмила. — Я точно знаю, мне богиня во сне явилась. И имя я хочу сама ему дать.

— Какое же? — поинтересовался Самослав.

— Кий! — выпалила Людмила. — Деда моего так звали!

— Однако! — крякнул в удивлении князь. — Кий! Ну, надо же!

Самослав крепко задумался. Количество христиан увеличивалось каждый год. Только в армии их не было почти совсем. Культ бога Яровита был крепок. Крестить государство рано или поздно все равно придется, а зачем ему все эти «восстания волхвов», как в прошлой жизни? Зачем кровавые рейды по непокорным провинциям? На простых селян всем плевать, пусть молятся, кому хотят. Язычество из людей долго вытравливать нужно. В Бургундии до сих пор богиню Кибелу по полям носят, чтобы урожай был. Да и герцоги лангобардов, что уже несколько поколений добрые христиане, в священных рощах старым богам молятся[43]. Столкновения неизбежны, и его собственная жена, которую многие считали живым воплощением Богини, станет флагом этой войны. Видно, она женским чутьем поняла это раньше, чем он, только выдала это в чрезмерно эмоциональной, сумбурной манере, как иногда женщинам свойственно.

Дать элите язычников урожденного князя и отправить в новые земли, чтобы они жили там по своим обычаям. Сплавить из страны весь буйный элемент, не доводя до гражданской войны. А куда сплавить? А на восток, за Карпатские горы. Имя Кий иного варианта не подразумевало. Там, на границе лесов и Великой Степи, есть одно неплохое местечко. Можно и городок небольшой заранее поставить. И тогда вместо рек крови разойдутся краями те, кто почитает Перуна и те, кто верит в распятого Бога. И останутся если не братьями, то уж друзьями точно. И тогда безболезненно решится проблема наследства, которое по славным заветам предков нужно разделить между всеми сыновьями поровну. Чего стоил Руси этот обычай, когда пришли татары? То-то же!

Людмила выжидательно смотрела на мужа, не понимая его реакции. Она приняла бы, если он наорал на нее, или даже побил.