Где-то она прочитала, для того, чтобы врачи поторопились, надо сказать, что у человека все признаки инфаркта или сильное кровотечение. Может, «Скорая» и так не задержалась бы, может, просто была рядом, но ровно через пять минут, сверкая маячками и завывая сиреной, она выехала на площадь Никитских Ворот и остановилась возле памятника Тимирязеву.

– Хотя бы Кирке не сообщай, – увидев «Скорую», попросила Вера.

Маша с готовностью пообещала. Есть же ситуации, когда не грех и соврать. Вот эта как раз такая.

– На всякий случай я всю верхнюю полку скачала. Что не нужно, сотрете.

Маша положила киндл на тумбочку у кровати.

– Спасибо. – Вера улыбнулась. – Удивительно, как легко я привыкла читать с экрана. Это наводит на более широкие размышления.

– Что такого удивительного? – пожала плечами Маша. – Шрифт любой можно выставить, и подсветка еще. Конечно, удобнее читать, чем бумагу.

«Тем более здесь», – подумала она.

Верина соседка по палате – сейчас ее вызвали на УЗИ сердца – требовала, чтобы свет выключался в половине десятого. А обе отдельные палаты были заняты, хорошо двухместная нашлась, хоть и с переплатой. Конечно, киндл в таких условиях незаменим, даже непонятно, о чем тут размышлять.

– Удивляться нечему, ты права, – кивнула Вера. – Эта штучка по всему естественна для старости.

А вот это наблюдение Машу как раз удивило. Вернее, заинтересовало.

– Почему? – с любопытством спросила она. – Из-за подсветки?

– Из-за ощущения, что все главное легко избавляется от материальности и, если оно действительно главное, ничего при этом не теряет. Вот это и соответствует старости. Где книги, которые ты мне принесла? Оказывается, не на полке. Я не могу потрогать их рукой, но от этого они не перестали быть теми книгами, которые я читала в юности, так же волнуют, а если не волнуют, то не потому, что их физически нет. Я путано говорю, извини. – Вера попыталась махнуть рукой, но кисть только слабо шевельнулась поверх одеяла. – Бабушка моя когда-то проще говорила: Бог не в бревнах, а в ребрах. Впрочем, она была агностик.

«Интересно, когда мне шестьдесят семь лет стукнет, смогу я про такое думать? – подумала Маша. – Или только про лекарства и диеты, как все?»

– С домом должно быть так же, – сказала Вера. – Но все-таки мне трудно это осознать. То есть осознать-то не трудно…

Она замолчала. Маша поняла продолжение этой фразы. Даже ей, никакого отношения к дому на Соколе не имеющей, он уже не безразличен. А Вере-то!..

– Но вы же сможете приезжать, – сказала она не слишком уверенно. И поскорее добавила бодрым тоном: – Я за домом послежу, не волнуйтесь.

Вера засмеялась. Из-за слабого пульса ее смех был как дуновение, но во взгляде, устремленном на Машу, мерцала обычная колдовская проницательность.

– У тебя-то точно Бог не бревнах, а в ребрах, – сказала она. – Ты везде будешь ты. – И добавила, наверное, заметив Машино смущение: – Я твои разговоры не подслушиваю, не думай. Просто голос у тебя звонкий. И моего английского хватает, чтобы понять «Стэнфорд» и «программа».

– Ну, это еще неизвестно, получится ли… – пробормотала Маша.

– Маша, Маша! Иногда стоит почувствовать себя старухой.

– В каком смысле?

– В смысле свободы. Понять, что у человека просто нет времени на ерунду. Перестать бояться кого-то обидеть словами «я не хочу». Или тем более бояться сказать себе «я хочу» из каких-то отвлеченных соображений. Очень, знаешь ли, я теперь Лилю Брик понимаю.

– В том, что она отравилась?

Маша тут же прикусила язык, а Вера снова рассмеялась.

– В том, что ей сестра написала: да и бог с ней, с молодостью, тоже хорошего мало. Хотя из-за морщин обе очень сокрушались все-таки.

– У вас морщин нету, – сказала Маша. – А когда кардиостимулятор поставят, вообще про возраст забудете.

Вера безотчетно коснулась лба, словно проверяя морщины. Замерцало кольцо на ее безымянном пальце.

– Может быть и так, – сказала она. – Когда я к Кирке приезжала, все думали, я его сестра.

– В универе?

– В школе.

– Как приезжали? – не поняла Маша. – Я думала, все соколянские в сто сорок девятой учились.

– В сто сорок девятой он до тринадцати лет учился. Потом приехал его отец и попросил меня отправить Кирку к нему.

– К нему – это куда?

Она чуть не спросила: «А у Кирилла есть отец?» – да вовремя спохватилась, что необязательно задавать все глупые вопросы, которые приходят в голову.

– В Лос-Анджелес.

– Ничего себе! И вы… – Маша замолчала. Она всего несколько раз видела, как Вера смотрит на своего сына, но этого было вполне достаточно, чтобы понять про них обоих абсолютно все. – И вы согласились?.. – понимая, что говорить этого не нужно, все-таки проговорила она.

– Свену долго не давали визу, хотя уже перестройка была. В девяносто первом году наконец дали, и в августе он приехал в Москву. На следующий день начался путч. Я всегда все про нашу жизнь понимала, Машенька, но тут уж особенно вышло наглядно. И я отпустила Кирку.

– Но как же вы это пережили?..

– А кто тебе сказал, что я это пережила?

Дверь палаты открылась, вошла соседка, с порога стала рассказывать, что показало УЗИ, возмутилась, почему окно открыто…

– Иди, Маша, – сказала Вера. – Завтра приходить не надо. Книжки ты мне принесла, а есть перед операцией все равно нельзя, да мне и не хочется.

Маша пошла к двери. Сердце ее билось легкими ударами.

– Как та музыка называется? Помните, которую вы играли? – спросила она, обернувшись. – В которой триоли.

А зачем спросила? У нее и слуха даже нет.

– Ноктюрн до минор Шопена, – ответила Вера.

– Она должна была прожить другую жизнь. Совсем другую.

Кирилл стоял у открытой балконной двери. Наступили те краткие вечерние минуты, когда все в небе и на земле приобретает тревожный пурпурный цвет. Красота этого цвета и этих минут всегда вызывала у Маши тревогу.

Она радовалась, что приехал Кирилл. Хоть он смотрит не на нее, а в вечерний сад, но в его голосе тревога растворяется вся до капли.

– Как же это можно знать? – сказала Маша. – Что было бы, если бы.

– Это можно знать. Это очевидно. В ней все было настроено на другое. Это не мои домыслы, а ее гены. Она могла понимать талантливого человека и была бы для него спутницей. Она чувствовала музыку и стала бы неординарной пианисткой. Она хотела видеть своего сына каждый день и жить его жизнью.