Брендан стремительно подвигается на скамейке, чтобы освободить место и для меня. Уинстон и Эмори приветственно кивают, они целиком и полностью заняты едой и активно работают ложками. Кенджи одаривает меня полуулыбкой, его глаза смеются над моим удивлением. Но мне все же странно и непривычно, что за его столиком все мне рады.

Я отлично себя чувствую. Может быть, все действительно понемногу наладится.

— Джульетта!

И тут я понимаю, что готова рухнуть замертво.

Я очень, очень медленно поворачиваюсь, наполовину уверенная в том, что голос, который я только что услышала, принадлежит привидению, потому что невозможно, чтобы Адама так быстро выпустили из медицинского отсека. Я не готова увидеть его так скоро. Я не думала, что мне придется разговаривать с ним через такое короткое время. И не здесь! Не посреди столовой.

Я не готова. Я не готова.

Адам выглядит просто ужасно. Он бледный. Он пошатывается. Руки засунуты в карманы, губы сжаты, глаза усталые, измученные, как два бездонных колодца. Волосы взъерошены. Футболка натянута на груди, его татуированные предплечья заметно напряжены.

И мне хочется — ни много ни мало — рвануться в его объятия.

Но вместо этого я продолжаю сидеть на своем месте, напомнив себе, что не надо сдерживать дыхание, нужно нормально дышать.

— Можно с тобой поговорить? — спрашивает он и смотрит на меня так, будто боится услышать ответ. — Наедине.

Я киваю, но пока я не в состоянии что-либо сказать ему. Я оставляю свою миску с едой. Я не смотрю ни на Кенджи, ни на Брендана с Уинстоном и Эмори, и мне сейчас неясно, что они думают по поводу всего этого. Но мне это безразлично.

Адам.

Адам здесь, и он хочет говорить со мной, и я должна сказать ему, сказать все то, что, несомненно, станет для меня концом.

Но я тем не менее следую за ним к двери столовой. Мы выходим в коридор. Идем вперед.

Наконец мы останавливаемся.

Адам смотрит на меня так, как будто знает, что я сейчас ему скажу, поэтому я даже не напрягаюсь, чтобы что-то говорить. Я не хочу ничего говорить, только если это станет крайне необходимым. Я лучше буду просто стоять, уставившись на него, и упиваться его видом, сознавая, что это последний такой случай. И нечего тут произносить какие-то слова. Не надо ничего говорить.

Он шумно сглатывает. Смотрит на меня. Отворачивается. Выдыхает и трет шею у затылка, потом сцепляет пальцы рук за головой и поворачивается так, чтобы я не видела его лица. Но из-за этого движения его футболка немного задирается вверх, и мне приходится сжимать руки в кулаки, чтобы не броситься на него и потрогать обнажившуюся полоску кожи на животе и пояснице.

Он все еще смотрит куда-то в сторону, когда решает обратиться ко мне:

— Мне нужно… мне очень нужно, чтобы ты сказала что-нибудь.

И звук его голоса — несчастного и агонизирующего — так сильно действует на меня, что я готова упасть на колени.

И все же я продолжаю молчать.

Тогда он снова поворачивается.

Лицом ко мне.

— Должно же что-то быть, — говорит он, запуская пальцы обеих рук в волосы, обхватывая голову. — Какой-то компромисс, что-то такое, чем я мог бы убедить тебя попробовать все исправить. Скажи мне, что оно существует.

И мне становится страшно. Так страшно, что еще немного — и я начну всхлипывать прямо перед ним.

— Пожалуйста, — говорит он, и сейчас он выглядит так, будто готов сломаться. Как будто он дошел до предела, до крайней точки, словно он буквально распадается на составные части. — Скажи хоть что-нибудь, — умоляет он.

Я закусываю трясущуюся губу.

Он замирает на месте, смотрит на меня и ждет.

— Адам, — я глубоко вдыхаю, чтобы голос у меня не дрожал, — я буду всегда, в-всегда любить т-тебя…

— Нет, — отвечает он, — нет, не говори этого, не говори…

Я мотаю головой, мотаю так быстро и так отчаянно, что она начинает кружиться, но остановиться я уже не могу. Я не могу больше произнести ни слова, иначе я просто заору. Я не могу смотреть на его лицо. Я не могу видеть, что я делаю с ним…

— Нет, Джульетта… Джульетта…

Я начинаю пятиться назад, спотыкаюсь, запутавшись в собственных ногах, вытягиваю руку, чтобы опереться о стену, и чувствую, как он обнимает меня. Я пытаюсь высвободиться, но он очень сильный. Он крепко держит меня, он задыхается и говорит мне:

— Это была моя ошибка — это моя ошибка — я не должен был целовать тебя — ты же пыталась мне это сказать, а я не послушался, прости. — Слова будто душат его, но он продолжает: — Я должен был послушать тебя. Я был недостаточно сильным. Но теперь все по-другому. Я клянусь. — Он зарывается лицом мне в плечо. — Я никогда не прощу себя за это. Ты же хотела дать мне шанс, а я все испортил, и поэтому прости меня, прости…

Все внутри меня замирает. Абсолютно все, и в этом не остается ни малейшего сомнения.

Я ненавижу себя за то, что произошло, ненавижу за то, что мне придется сделать, ненавижу за то, что я не могу отнять у него эту боль, что я не могу сказать ему, будто мы можем сделать еще одну попытку, что нам будет трудно, но мы справимся. Потому что у нас не нормальные отношения. Потому что наша проблема не решается.

Потому что моя кожа никогда не изменится.

Никакие тренировки не лишат меня способности причинить ему боль. Или даже убить его, если мы опять забудемся. Я всегда буду представлять для него угрозу. Особенно в самые нежные моменты, самые главные и самые ранимые. В те моменты, которые для меня дороже всего. Это как раз то самое главное, чего у меня с ним больше никогда не будет, а он заслуживает гораздо большего, чем меня, чем это измученное существо, которое практически ничего не может предложить ему.

Но я лучше пока буду стоять здесь и чувствовать его руки, но при этом не произнесу ни слова. Потому что я слабая, я такая слабая, и я так хочу его, что меня это буквально убивает. Я не могу унять дрожь, я ничего не вижу перед собой, видеть мне мешает пелена моих слез.

А он меня не отпускает.

Он продолжает шептать мне «пожалуйста», а я хочу умереть.

Но мне кажется, что, если я задержусь здесь еще немного, я попросту сойду с ума.

Поэтому я поднимаю дрожащую руку и кладу ее ему на грудь. Я чувствую, как он напрягся, но я не осмеливаюсь смотреть ему в глаза. Я не могу видеть, как он наполняется надеждой, пусть даже на какую-то долю секунды.

Я пользуюсь его коротким замешательством и ослабшими объятиями и выскальзываю из его рук, из убежища его тепла, прочь от его бешено колотящегося сердца. И вдобавок я вытягиваю руку, показывая, что он не должен больше обнимать меня.

— Адам, — шепчу я, — пожалуйста, не надо. Я не могу… я н-не м-могу…