В конце концов поняла, что с людьми ей жить совершенно не хочется – ни с родителями, ни с соседями, ни даже с принцессами из кино. Дети ещё иногда попадаются вполне ничего, а взрослые все какие-то глупые. Знают о жизни не больше, чем дети, но ведут себя так, будто они тут главные, умнее и лучше всех. А сами при этом всего боятся, не любят друг друга и постоянно врут.

Тогда она замолчала. Просто прекратила разговаривать, и всё. На уговоры не реагировала, не издавала ни звука, перестала даже кивать и отрицательно мотать головой. Родители перепугались, таскали её по врачам, те разводили руками: физически ребёнок совершено здоров. Спрашивали: «Почему ты с нами не разговариваешь?» Объясняли: «Люди должны говорить друг с другом!» Искушали: «Сделаем всё, что попросишь, только слово скажи». Пугали: «Если будешь молчать, тебя в первый класс не возьмут». Наконец один из врачей догадался, что она не просто так, от смущения водит пальцем по столешнице, а пишет невидимыми большими печатными буквами правду: «НЕ ХОЧУ. НЕ ХОЧУ. НЕ ХОЧУ».

Мать плакала, бабка молилась, отец то пытался с ней поиграть, то от бессилия махал перед носом ремнём, грозился: «Буду лупить, пока не заговоришь, как нормальная!» Но всё это было неважно – слёзы, молитвы, угрозы. Какая разница, что взрослые делают и говорят. Она их не любила, не жалела и не боялась. Смотрела и слушала без особого интереса, как будто их показывают в скучном кино.

Собиралась молчать до конца жизни, чтобы не стать такой же, как взрослые, не научиться врать. А школу, – в этом она была совершенно уверена, – можно и молча закончить, если всё слышишь и умеешь писать. Но заговорила всего полгода спустя, когда они с мамой нашли на дороге щенка, которого сбила машина. Сказала: «Если мы его заберём и вылечим, я больше не буду молчать».

Щенка назвали Счастливчик – не столько потому, что ему повезло, сколько за то, что принёс счастье хозяевам, всем четверым. Взрослые были рады, что ребёнок опять говорит. А она сама, поглядев, как родители носятся с больной собакой, вдруг поняла, что взрослые вовсе не такие ужасные, как ей казалось. Рядом с ними вполне можно жить.

В тот вечер отец уговорил знакомого ветеринара прийти к ним домой осмотреть щенка. Она раньше не знала, что есть такая профессия – специальный врач для зверей. А посмотрев на отцовского друга и послушав его рассказы, сразу решила – вот чем я хочу заниматься. Какая разница, как мир устроен, если можно лечить и спасать.

Счастливчик оказался настоящим счастливчиком, прожил с ними аж восемнадцать лет. Когда старый пёс умер, отец ревел как мальчишка у неё на плече. С тех пор она точно знала, что люди – примерно как звери. В смысле, хорошие, и их тоже можно любить.

Волшебное слово «саери» она знала с самого раннего детства, когда ещё ни говорить, ни ходить не умела; самой ей казалось – вообще всегда. Но что означает это слово, не знала, поэтому смыслы ему сочиняла сама. Сперва, насмотревшись мультфильмов, думала, это такая сказочная страна. Потом под влиянием бабушки-католички поверила, будто Саери – имя её ангела-хранителя, который живёт вместе с богом на небесах. А в Святках оно не записано, потому что не официальное имя, а секретное прозвище. Так его называют другие ангелы, когда играют в «салки» и «прятки» на облаках. Позже, уже подростком, начитавшись фантастики, решила, что Саери – название далёкой планеты, жители которой до сих пор не изобрели радио, зато научились телепатически о себе сообщать. В юности был короткий период, когда она всерьёз считала слово «саери» паролем, по которому её опознает посланный к ней для передачи тайных учений бессмертный алхимик или даосский монах. Но чем дальше, тем меньше ей хотелось сочинять объяснения. Сама понимала: всё, что она придумает, только отдалит от неё подлинный смысл. Не всякий смысл помещается в человека. Есть вещи, которые можно чувствовать, носить в себе, кормить своей верой, утверждать своей жизнью, но невозможно знать.

Однако когда она получила диплом и начала работать в ветеринарной клинике, всё как-то само собой прояснилось. Оказалось, что её тайное слова «саери» нужно, чтобы спасать. Скольких зверей буквально с того света вернула, бормоча про себя, как священную мантру: «саери, саери, саери», – не сосчитать. А когда спасти было уже невозможно, волшебное слово помогало зверю легко уходить, а ей самой – легко отпускать.

Время шло, она работала в клинике, вышла замуж за одного из коллег, у них был дом с большим садом, по которому носилась толпа счастливых котов и собак, карликовая свинья, ворона, которая не умела летать, две черепахи, три игуаны, хамелеон, мохнатый паук птицеед и куча других экзотических тварей – забирали всех, от кого отказались хозяева, куда их ещё девать.

Это была отличная жизнь, даже лучше, чем если бы сама сочинила её для себя. Но иногда её грызло какое-то смутное чувство, которое она называла то «тоской», то «тревогой», но и сама понимала, что это не тревога и не тоска. Просто казалось, что какое-то самое важное дело не сделано. Что это может быть за дело и с какого конца за него приниматься, она не просто не знала, а даже вообразить не могла. Но вечерами, возвращаясь домой с работы, всё чаще специально делала крюк, чтобы свернуть в старый парк. Бродила там по тёмным аллеям, косилась на редкие парочки на скамейках со смутным предчувствием, что однажды увидит и сразу узнает того, кто её здесь ждёт.

* * *

Эльжбета приходит в парк не каждый вечер, но часто. Раз в неделю, как минимум, обычно – всё-таки два. Потому что так надо (хотя ей не надо), просто так (сложно так), низачем (она не знает, но изредка явственно чувствует это ускользающее, мерцающее «зачем»).

Парк совсем невелик, но местами похож на лес, такие здесь буйные заросли. Вдоль аллей стоят фонари, но горит хорошо если один из десятка. В городских новостях время от времени пишут, что осенью парк закроют на реконструкцию, но это пишут уже примерно лет пять. Просто этот парк так не хочет закрываться на реконструкцию, что строительные заборы в первую же ночь исчезают, машины проваливаются под землю, а рабочие в ужасе разбегаются, – объясняет Эльжбета своим друзьям. Друзья смеются, они считают Эльжбету шутницей с парадоксальным умом, хотя на самом деле она очень редко шутит. Почти никогда.

В любом случае Эльжбете нравится этот парк. Она его уважает. Не так уж много в городе мест, умеющих настоять на своём. Эльжбета лично знакома примерно с полусотней домов, запретивших людям себя ремонтировать и заселять, они, конечно, крутые. Но домам проявлять свой тяжёлый характер гораздо проще, а парк – это всё-таки парк.

Эльжбета сидит на скамейке, откуда открывается вид на обшарпанную беседку, запущенный старый розарий и аллею, по которой днём ходят мамы с колясками, а сейчас никого, кроме – девочки? маленькой женщины? точно, женщины средних лет, невысокой и кукольно-хрупкой, но с уверенной, даже тяжеловатой походкой. Женщина неожиданно сворачивает, подходит к Эльжбете и говорит ей: «Привет». Добавляет: «Я вас сразу узнала, но не помню, то ли вы мой ангел-хранитель, то ли родом с моей планеты, то ли этой весной приносили лечить кота».

Эльжбета смеётся, потому что это, ну правда, лучшее в мире начало знакомства. «У меня две кошки, но они, тьфу-тьфу-тьфу, здоровы, – наконец отвечает она. – И я совершенно точно в последнее время ниоткуда не прилетала. Остаётся ангел-хранитель. Я не против, пусть будет так».