— Вы думаете, они это чувствуют? Улавливают ваш дискомфорт?

— Это началось, когда я вылечил Роя. Его укусила змея, ну вот, и я сосредоточился на его лапе. Он перестал хромать, но с тех пор захандрил. А остальных и лечить не понадобилось.

Ирвин задумчиво поскреб лопасть весла. История с собаками сильно сказалась на атмосфере в шале. Никто не понимал, в чем дело, — ни фэбээровцы, ни психиатр, ни богословы, ни ветеринар. У Иисуса, по Священному Писанию, контактов с животными практически не было, если не считать стада свиней, в которое он послал легион бесов, изгнанных из бесноватого, после чего это стадо бросилось с крутизны в море[22]. Вот святой Франциск Ассизский действительно имел связь с животными сродни телепатической, но он исцелял их, а не делал больными. Проблема была решена самым простым образом в конце лета, и теперь клетки питомника пустовали.

— Вы по ним скучаете?

— Да почему, вы думаете, я обратился к ним, потому что к людям никаких чувств больше испытывать не могу. Я же имею право любить только весь род человеческий. Предпочту кого-то одного — ослабнет любовь.

Стоило ему открыть рот, Ирвин как будто слышал его учителей, но на этот раз интонация была особая, более личная. Джимми продолжал:

— Я уже научился ни к кому не прикипать душой, ни в прошлом, ни в настоящем, не вспоминать Эмму, воспринимать Ким Уоттфилд лишь как ничтожно малую частицу мироздания, не восхищаться Бадди, не умиляться вам, не видеть в ближнем возможного друга… нейтрализоваться, в общем. И это ничего не изменило. Сандерсен умер, я уверен.

— Почему? — вздрогнул Ирвин, которому уже приходила в голову такая мысль.

— Как Доновей, как клен, как собаки… все, для кого я реально что-то сделал. Эта моя сила мысли — она нехорошая, Ирвин, я же чувствую: пытаясь на что-то повлиять, подействовать в лучшую сторону, я разрушаю что-то важное. Каждый раз думаю, что творю добро, а получается зло.

— Постойте… Не надо винить себя во всем. Вам было четыре года, когда вы вылечили колено отца Доновея, а умер он двадцать восемь лет спустя.

— Он умер в тот день, когда я узнал.

Весло Ирвина упало в воду. Он изогнулся, пытаясь его поймать, и чуть не опрокинул лодку. Джимми даже не шелохнулся. Когда пирога перестала раскачиваться, он снова заговорил:

— Я чувствую, что мне необходимо творить добро, и в то же время мне страшно. Я держусь, никого не лечу, но мне так этого не хватает… Я чувствовал себя каждый раз таким счастливым, таким сильным, я сам набирался сил от того, кому помогал… Мне кажется, без этого я закисаю, теряю форму, что ли…

— Если хотите, — предложил Ирвин, — у меня болит голова.

Это было сказано так просто и таким услужливым тоном, что исхудавшее, состаренное бородой лицо осветила улыбка.

— И вы не боитесь?

— Нет, Джимми. Ничего не боюсь. Мне тревожно видеть вас таким, я начинаю задумываться, не вредим ли мы вам, иной раз у меня возникают сомнения в цели нашей миссии, но я уверен… я по-прежнему уверен в вас.

— А что если я — Антихрист?

Ирвин оторопел. Солнце било ему в глаза, но он не смел даже моргнуть из страха, что его реакция будет неверно истолкована.

— Я родился от негатива, я происхожу от погребального савана, предмета по определению нечистого, проклятой реликвии, которую всегда прятали, испокон веков отрицали, и, может статься, было бы лучше ее уничтожить.

Он чеканил слова, отрывисто, глухо, словно вбивая их в голову Ирвина, и боль от этого усиливалась.

— Меня сотворили из жертвенной крови, я получился из остатка, из той части Христа, что не воскресла, не вознеслась к Господу. Каковы бы ни были его намерения, мой создатель затеял игру с дьяволом. Пожар в Исследовательском центре — то была воля Провидения, амнезия стала для меня благословением, а потом явились вы. Что я такое, Ирвин? Всадник Апокалипсиса? Тот, кто скачет, «облаченный в одежду, обагренную кровью»?

— Вы говорили об этом с епископом Гивенсом? — только и пробормотал Ирвин, сочтя за благо не ступать на столь зыбкую почву.

— А что бы он мне ответил? Что я кощунствую в собственный адрес. Он добросовестно исполняет свою миссию, как и все вы здесь. Ваша задача — представить Ватикану Мессию, а если он окажется ненастоящим — вы умоете руки. Что вы делаете, Ирвин? Растите Агнца Божьего или откармливаете Золотого Тельца? Создаете Спасителя или совершенствуете монстра?

— Джимми…

— Я доверился вам, я думал, что поступаю правильно, а теперь… Я уже не знаю, кто живет во мне. Я убил Джимми Вуда, а он, наверно, был единственным спасением.

Течение развернуло пирогу. Солнце вдруг преобразило его черты, слезы текли по щекам, теряясь в бороде. Впервые он по-настоящему походил на Иисуса. В этом-то, подумалось Ирвину, и состоит таинство Воплощения: человека формирует сомнение, а не вера. Вопросы, а не кумиры. Испытание выбором, а не убеждения. Бог пришел на землю, чтобы открыть нам одну истину: главное — не уверовать, а возлюбить. Три женщины не верили в грядущее Воскресение и потому пришли к гробнице с благовониями, чтобы подольше сохранилось тело дорогого усопшего. Из любви обнаружили они Плащаницу опустевшей. На закате жизни Ирвин знал наверняка одно: вера сковывает, лишь сердце надо слушать, в нем — истина.

— Мне нечего вам ответить, Джимми. Я всего-навсего рядовой протестант, хоть и отвергаю порой огульно все, что мне вдолбили. Но не думаю, что я ошибся в вас. Я душой чувствую: погрузившись в Священное Писание, вы проживаете его. Приступы отчаяния у Иисуса, о которых говорится в Евангелии, вы приняли на себя во всей их глубине, и даже историю с Антихристом… Это и есть искушение дьявола, не так ли? Искушение мыслью, что за добром всегда кроется зло. Вот он — первородный грех.

— Спасибо, — выдохнул Джимми, улыбаясь сквозь слезы. — Спасибо вам за то, что выглядите таким же потерянным, как и я.

— Всегда пожалуйста.

Ирвин протянул руку и коснулся его колена. Джимми взял его ладонь в свою, и они долго сидели неподвижно в дрейфующей лодке, двое несчастных, нашедших друг в друге утешение.

— Это искажение, — тихо сказал Джимми.

— О чем вы?

— Первородный грех. Это ошибка Блаженного Августина. Он, когда переводил Послание к римлянам, запутался в местоимениях. Не заметил, что отсылка идет к смерти, потому что по-гречески это слово мужского рода, а не к греху, который как раз женского. В оригинальном тексте святого Павла имеется в виду, что смерть стала наследственной из-за греха Адама, а не сам грех. Когда же Августину указали на его ляп, он был стар, закончил свой труд, уже ставший авторитетным, вот и сказал: тем хуже. Не начинать же все заново из-за одной описки. Он только добавил постскриптум: новорожденные, не успевшие совершить грехов, кроме первородного, попадут в специальный ад, со щадящими условиями. Вот так христианский мир и живет по сию пору в убеждении, что вечное проклятие передается по наследству.