Гнев критика обращен против православного аскетического учения о мытарствах, на которых душа после смерти сталкивается с бесами. Такое впечатление, что желание разрушить само это учение и привело его к такой противоречивой теории, как «сон души». Язык, которым он описывает мытарства, довольно категоричен и весьма невыдержан (immoderate). Говорит о «мнимых посмертных мытарствах» (6:8-9, р. 18), называет повествования о них в православной литературе «дикими россказнями» (6:8-9, р. 24) и «сказками ужаса, хорошо рассчитанными на то, чтобы ввергнуть душу в отчаяние и неверие» (7:1, р. 33); «мытарства — это миф... абсолютно чуждый Богу и Его Святой Церкви» (7:1, р. 23). Но когда он пытается изложить собственное понимание мытарств, то получается нелепость, и невозможно поверить, что он читал тексты, о которых идет речь. По его мнению, рассказы о мытарствах «заставляют нас поверить в то, что “путь в Царство Божие” — во владении сатаны и что он может собирать пошлины с проходящих по нему... Бесы дают позволение на проход в обмен за сверхдолжные заслуги святого» (6:2, р. 22). Он полагает, что мытарства описывают «странствующую душу, нуждающуюся в молитвах, чтобы найти покой (во что верили язычники)»; это «оккультная концепция о похождениях души, которые нужно оплачивать молитвами и милостынями» (6:2, р. 26). Он ищет «иноземные влияния», чтобы объяснить, как такое учение могло проникнуть в Православную Церковь, и заключает (без малейшего свидетельства, не считая туманных параллелей, которые привели антропологов к заключению, что христианство лишь еще один языческий «культ воскресения»), что «миф о мытарствах — это прямой продукт восточных астрологических культов, утверждавших, что все творение лишено попечения справедливого и любящего Бога» (7:1, р. 23); «эти мытарства суть лишь иллогичная мутация этих языческих мифов» (6:8-9, р. 24). Он находит, что мытарства тождественны «чистилищу» в латинском учении, и заявляет, что «разница между мифом о “чистилище” и подобным ему мифом о воздушных мытарствах сводится к тому, что одно дает Богу сатисфакцию (удовлетворение) посредством физического мучения, а второе — путем душевных (ментальных)» страданий (6:12)295. Рассказ преп. Феодоры о прохождении мытарств («Жития святых», 26 марта) критик называет «наполненной ересями фантазией» (6:8-9, р. 24), основанной на «галлюцинации» (7:2, р. 14) какого-то человека, который во времена Ветхого Завета «был бы справедливо выведен вон и побит камнями», потому что «пребывал в состоянии духовной прелести» (6:6-7, р. 28). (Неясно, почему критик так негодует на рассказ именно преп. Феодоры, ведь он лишь один из ряда похожих повествований и не учит ничему отличающемуся от них, — это столь очевидно, что я не счел необходимым привести его выше, в главе VI.)

Такие резкие обвинения — личные суждения критика, не имеющие под собой никаких оснований. Удивительно, почему он так настаивает на собственной «трактовке» мытарств, отказываясь понимать их так, как всегда понимала Церковь, которая никогда не учила выдуманной им карикатуре; и возникает недоумение, из какого источника он все это почерпнул.

Отцы Церкви в течение шестнадцати веков (с золотого века святоотеческой письменности — IV век) говорят о мытарствах как о части православного аскетического учения, как о заключительном и решающем периоде невидимой брани, которую каждый христианин ведет на земле. В тот же период времени многочисленные жития святых и другие православные тексты описывают подлинные опыты православных христиан, как святых, так и грешников, побывавших на мытарствах после смерти (а иногда и до нее). Всем, кроме малых детей, ясно, что наименование «мытарства» нельзя воспринимать буквально; эту метафору восточные отцы сочли подходящей для изображения реальности, с которой душа сталкивается после смерти. Для всех очевидно, что некоторые элементы в описаниях мытарств имеют переносное или образное значение. Но сами повествования — не «аллегории», не «притчи», но прямые свидетельства личных опытов, выраженные на том языке, какой доступен рассказчику. Если изображения мытарств кажутся кому-то слишком живыми, натуральными (vivid), то происходит такое, видимо, оттого, что эти люди не знают истинной природы невидимой брани, которая ведется в сей жизни. И сейчас нас непрестанно осаждают бесовские искусители и обвинители, но наши духовные очи закрыты, мы видим только результаты их козней — грехи, в которые впадаем, страсти, прогрессирующие в нас. После смерти духовная реальность становится видимой открывшимся глазам души, которые (как правило, впервые) видят существа, преследовавшие нас в течение всей жизни.

В православных свидетельствах о мытарствах нет ни язычества, ни оккультизма, ни «восточной астрологии», ни «чистилища». Наоборот, мытарства учат нас, что каждый человек ответствен за свои грехи, и после смерти подводится итог его победам и поражениям в борьбе с грехами (частный суд), и бесы, искушавшие его в течение всей жизни, в последний раз нападают на него до и после смерти, но силу имеют над теми, кто недостаточно упорно вел невидимую брань.

Что же касается литературной формы этих свидетельств, то мытарства встречаются в богослужениях Церкви (церковная поэзия), в аскетических творениях святых отцов и в житиях святых. Каждый православный человек читает сии тексты благоговейно и со страхом Божиим, стремясь почерпнуть духовную пользу, а не так грубо и формально, как делает это критик. Любой духовный отец, назидающий своих духовных чад в вековых традициях православного благочестия, может засвидетельствовать благотворное влияние тех православных источников, где упоминаются мытарства. Покойный архиепископ Андрей Ново-Дивеевский, любимый и почитаемый многими духовный отец, использовал в качестве основы для деятельной подготовки к таинству исповеди своих духовных чад именно те двадцать мытарств, которые проходила Феодора. Если и есть какая-то «дисгармония» между этими текстами и человеком XX века, то вина ложится на изнеженный и безнравственный дух времени, который воспитывает неверие и беспечное отношение к реальностям иного мира, долженствующим внушать благоговение и трепет, особенно к аду и Суду.

Учению о мытарствах, изложенному в православных источниках, никогда не давалось определение «догмат»; оно скорее принадлежит к преданию (tradition) православного благочестия, но это не значит, что оно нечто «не важное» или относящееся к «личному мнению». В Церкви ему учат во все времена, где бы ни передавалась православная аскетическая традиция потомкам. Если в последнее время тема мытарств была, пожалуй, вне сферы размышлений многих православных богословов, то лишь потому, что они принадлежат в первую очередь к академическому миру, а не к аскетической традиции. Богословы традиционного направления и те, для кого живо православное аскетическое предание, уделяют этому предмету гораздо больше внимания. Кроме Русской Церкви, где учение о мытарствах подробно рассматривали и защищали епископ Игнатий Брянчанинов, епископ Феофан Затворник, митрополит Московский Макарий, св. Иоанн Кронштадтский, архиепископ Иоанн (Максимович), протопресвитер Михаил (Помазанский) и многие