– А что такое?

– Да сидим мы раз с Йоськой, ну, закусили, ясно, базарим про всякое. А он сам с юга, так мне всегда интересно с ним побазарить, ведь он такое иной раз ляпнет, что меня аж смех разбирает. И вот тут он говорит, фактически ни к чему, что такого моего слова «трускавка» не существует, и его слова «клубника» тоже не существует, а по-научному будет только «суница». А «полуница» – так это вообще что-то непонятное.

– И что?

Тимка махнул рукой. Видно, не хотел растравлять рану.

– Ну и поцапались на ровном месте. И больше уж не хожу к нему.

– А где ночуете?

– Да где… на работе ночевал, в подвале там был у меня свой уголочек. А начальник как узнал, так начал на меня ругаться, что я им контору спалю, и он меня выгонит. А я говорю: да вы мне сто лет не нужны! – и вышел, дверью хлопнул.

– И что?

– А сегодня прихожу, думал, прошло у начальника. А тут подходит Микола, казачок начальников, дает мне сорок гривен и говорит, что я уже с ними в расчете. Ну, так я и пошел себе.

– И что ж теперь будете делать?

Тимка снял картуз, покрутил и снова натянул, а потом махнул рукой легко и беззаботно, совсем как моя бабуля. Мне аж самому стало весело.

– Э-э! Где наша не пропадала! А что буду делать? А вот – сяду нынче в электричку, да и поеду в Одессу, к морю. Двадцать лет парень моря не видал!

Мы сошли вниз, в село. За кряжем, что прятал село, если искать его глазами с крыш Тернополя, висел туман. Я попросил пана мастера обождать. А сам заскочил к Шелепилихе, взял пол-литра сметаны к борщу.

Вновь начиналась изморось, и мы поскорее зашли в хату.

– Старая, – с уважением заметил Тимка, изучая потрескавшийся потолок на веранде.

– Да уж старая, – согласился я.

Мастер скинул резиновые сапоги, повесил засаленную фуфайку на вешалку и сразу же пошел в хату.

Тимка был явно парень не промах. Неуловимыми маневрами он постоянно отодвигался от электрического щитка. Я ситуативно обставлял все так, чтобы мастер наконец взялся за дело, но сам не заметил, как Тимка уже очутился на кухне.

– Пан мастер, – позвал я. – Так вы, может, глянете сперва на электрику, а потом уже и по сто себе капнем?

– Да я б запросто, – отозвался он из кухни. – Но сперва надо чего-нибудь мастеру пожевать дать, а то контрольку в руках не удержу. О, картошечка свеженькая…

На пол с лязгом полетело что-то металлическое и загремело на всю хату.

– О-ой, я не хотел! – послышалось из кухни.

Сквозь лязг донесся бабкин голос:

– Петру-усь!.. Ой… Петру-у-усь!

Я кинулся к бабке. Бабка сидела на полу в луже ссак и плакала. За метр от нее стоял горшок, который я, остолоп, забыл подсунуть ближе.

– Йо-о-ого-ой… – ревела бабка и размазывала сопли по лицу. – Гогого-о-о-ой…

Я поднял ее на руки и понес в ванную. Бабка вцепилась мне одной рукой в воротник рубашки, другой хватала за затылок. Я помог ей обнять меня за шею. Таким манером мы зашли в ванную (осторожно в дверях, чтобы не зацепить ее головой об раму). Я поставил бабку на четвереньки в ванну и велел так стоять и не плакать, пока я не принесу теплой воды.

На кухне Тимка ползал по полу и кухонным полотенцем сгребал борщ в кастрюлю.

– Полкастрюли будет, – успокоил Тимка, подняв голову.

Я попробовал снять с плиты выварку. У меня всегда там стояла выварка с водой, с бабкой такое не раз уже бывало. Выварка была горячая, и я взглядом попытался найти полотенце, чтобы взять им посудину за ручки. Вафельное кухонное полотенце, все в свекле и луке, лежало в мойке. Я полез рукой на верхнюю полочку буфета за чистым полотенцем, как вновь услышал вой из ванной. Быстро понес туда выварку с дымящейся водой. Бабка стояла так, как я ее оставил. Она ревела:

– Живот! Живот болит, умираю!

Я наклонился, пропальпировал живот. Он был тугой и вздутый.

– Болит? – спросил я, надавив на печень. Бабка только ревела.

Не находя иного выхода, я сдавил ей живот двумя ладонями. Нажал сильнее, и из бабкиного заднего прохода вылетел сухой кусок кала, похожий на шишку. За куском последовала деморализующая рулада.

Бабка облегченно вздохнула и еще раз пукнула.

– Дохтуром, наверное, будешь, – сказала она. Принюхалась и сморщила нос. – Чего стоишь? Мой давай, холодно ж, нет?

Я подмыл бабку, переодел ее в сухое и положил в кровать. Бабка сказала, что ей мокро. Я снова вытащил ее из колыбели и поставил посреди комнаты на четвереньки. В другую форму бабка уже не сгибалась и не разгибалась. Очень редко когда она еще могла садиться. Сегодня был не тот день.

Из своей спринтерской позиции бабка давала четкие указания, как я должен стелить постель. Она глянула через плечо и закричала:

– Черт! Господи, черт в хате! Петро, гони его!

Сквозь приоткрытые двери в комнату просунулась взъерошенная голова Тимки. Он живо осмотрел интерьер (над кроватью большой фотообраз Иисуса в поле с апостолами, справа – радиола, в центре – старая бабка в позиции бобика, развернутая задом) и сказал:

– Начальник, кушать подано!

Бабка повернула голову ко мне:

– Спаси и сохрани! С чертом обедает!

Я пояснил бабке, что это мастер пришел смотреть проводку. Бабка вроде поверила и успокоилась. Я уложил ее назад в кровать и накрыл периной, аккуратно подбив под бока.

На кухне стояло блюдо с картошкой. Вернее, картошка утопала в сметане – наверное, в тех пол-литра, что я купил у Шелепилихи.

– Что-нибудь не так? – озабоченно спросил Тимка, садясь. – Я пол вытер.

Пол, скользкий и мокрый, был покрыт тонкой аппликацией из лука в корейском стиле. Я мысленно плюнул на все это и сел за стол.

– Ну, так, может, выпьем? – несмело предложил Тимка.

Я полез в сумку за бутылкой. Удивился вслух, почему мастер первым делом не поискал ее.

– Да разве ж так можно! Я ж в гостях!

Я налил ему сто пятьдесят грамм в бокальчик. Этим бокальчиком бабка вырезала тесто для пирогов. Бутылку сразу же закрыл и спрятал в буфет.

– А ты не будешь?

– Нет. Мне за бабкой приглядывать надо.

Тимка повел бровью и опрокинул, как положено.

Втянул носом воздух, выдохнул и раз-два начал уплетать бульбу. Я не был голоден, но немного поел.

Тимка уже ждал следующие сто. Я категорическим тоном сказал, что остальное мы булькнем после того, как посмотрим на проводку. Тимка скис. Он начал колупать ложкой в сметане, как недовольное дитя.

Наконец он отодвинул тарелку (не съел и половины порции) и решительно встал из-за стола: