Как выяснилось, в отсутствие Тонды Лиза дважды вламывалась вмастерскую на Кармелитской и переворачивала там все вверх дном. Ее искала, мрачнопредположил Тонда.

Понимаешь, она ходит по городу – ищет, пояснила Хана, хотяон в ее пояснениях не нуждался. Но когда Хана проговорилась, что однажды Лизаполдня рыскала на Карловом мосту, останавливая туристов и приставая к продавцамподелок с вопросом: не видал ли кто ее сестру, в точности на нее похожую… –он смертельно перепугался.

– Как ты думаешь, – спросила его Хана, онадогадывается, что та – здесь, у меня?

Он сказал ей:

– Хана, заткнись.

И, в отчаянии закрывая глаза, воображал, как обезумевшая егожена всюду рыщет, дабы лишний раз убедиться: там, в гастрольном кружении погородам Европы, где когда-то вдвоем они выходили на сцену, он ежедневно сжимаетв объятиях ту. И с тоской вспоминал, как она в исступлении кричит: «Исчадиеада! Гладкая мертвячка, зенки стеклянные! Ведьма, ведьма, разлучница!»

И на другой день после его возвращения они с Лизой вылетелив Иерусалим – накатанной, будь она проклята, дорогой.

Так что на следующий сезон от выездного контракта у Фермановон отказался. Сейчас позволял себе выезжать с Эллис только на день-два, нафестивали, на «дни города» или в ближние замки – Нелагозевес, Либоховице,Пернштейн, – где устраивали представления на деревянном помосте, установленномпрямо в подворье замка, и где можно было затеряться среди сокольничих всредневековых костюмах, с обученными соколами на руках, среди фокусников находулях, извлекающих петухов и кроликов из-под пестрых своих хламид, средибликующего разноцветья рядов керамического базара, в беззаботной толпе,поглощающей брамборачки, трделники с корицей, медовину и местное вино – неговоря уже о пиве.

Все это были довольно скромные заработки, но выступления вслепленных на скорую руку программах, да продажа кукол и небольшие доходы от«воркшопов» у Прохазок, да летний промысел на Карловом мосту или на Кампедавали возможность держаться на плаву.

* * *

…Он вышел из вагона на Хауптбанхофф и решил потратиться натакси – профессор Вацлав Ратт жил в восточной части Берлина, в районе ХакешерМаркт, недалеко от Александерплатц.

В блекло-сером от рассыпанного по дорогам и тротуарамтертого щебня, в потерявшем все краски, отмороженном Берлине было снежно иветрено – как и по всей Европе. Картину спасали дружно теснившиеся на всехплощадях деревянные, цвета медовых пряников, избушки рождественских базаров. Скаждым годом те вылупляются все раньше, и, надо полагать, скоро публика уже всентябре радостно кинется закупать традиционные марципаны и крендельки.

На площади перед вокзалом высилась елка, неутомимая музыкапогоняла горбатую карусель, и гигантский огненный гриль уже печатал миллионныйтираж стейков и местных сосисок «кэрри-вурстен». В зеркальных орбитах елочныхшаров отражались искаженные панорамы потных лбов и мясистых носов, а кривыепещеры жующих ртов весело перемалывали тонны рождественской снеди.

В морозном воздухе над этими вертепными деревенькамипрорастали, свиваясь в пахучие сети, пряные запахи корицы, гвоздики, жареногоминдаля; и горячий пар глинтвейна – лучшего в мире горючего для замерзшейутробы – возносился к войлочным небесам.

Таксист – пожилой коренастый немец в дутой безрукавке наплотном торсе, с надранными морозцем летучими ушами – не умолкал всю дорогу.Петя имел глупость разок протянуть «о, йа, йа-а…» и за это угодил в непрерывныймонолог. Судя по частому употреблению словечка «шайсе!» – это была жалоба напогоду. Когда надоело, он пронзительным сопрано запеларию Аиды. Дядька чуть неврезался в бампер впереди идущей машины, судорожно пробежался пальцами покнопкам выключенного радио и вытаращился на пассажира в зеркальце заднегообзора. Тот невозмутимо вежливо улыбался плотно сомкнутыми губами, ариязвучала… машина стояла, как валаамова ослица, хотя уже выпал зеленый…

– Езжай уже, блядь, – попросил Петя душевно, по-русски.И дальше они молча ехали до пункта назначения под пересверк ошалелых глазводителя.

Аугустштрассе… Что ж, вполне логичный адрес дляпрофессора-античника, если, конечно, речь идет именно об императоре Августе.Петя помнил эту улицу летней: мощеную мостовую, пушкинские фонари,подстриженные кроны платанов, чистенькие, пастельных тонов фасады зданий. Темлетним вечером над столиками, вынесенными на тротуары, витала тихая музыка, ижужжала-гудела-булькала сытная, маково-марципановая немецкая речь.

Сейчас нахохленная улица будто запахнула полы длинногозаиндевелого тулупа.

Где это? Кажется, в «Элегии» Массне: «Не-ет, не верну-уть,не вер-нуть никогда-а ле-етние дни…»

Он поднялся по широким ступеням к дверям подъезда ипомедлил, прежде чем набрать код квартиры.

Всю дорогу мысленно выстраивал предстоящий разговор,обдумывая стиль и стратегию, и в поезде все казалось довольно логичным. («Есливозникнет такая необходимость, я ему объясню, что… но если он спросит о… нет,скажу: вот об этом я не хотел бы упоминать…») Сейчас тема предстоящей встречи счеловеком, как ни крути, научной складки казалась ему нелепой и неуместной.Нечто вроде выступления студентов-кукольников в сталелитейном цеху во времяобеденного перерыва. Такое тоже бывало в его карьере.

Хотя, судя по телефонной беседе – если это назватьбеседой, – профессор мог оказаться и вполне забавным.

– Вот на таком-то английском вы собираетесь вести сомной деловые переговоры? – осведомился по-русски веселый баритон последвух-трех его вступительных фраз. – Уж лучше бы на чешском обратились.

– На чешском я говорю примерно так же, – отозвалсяПетя, и его собеседник на другом конце провода расхохотался.

– Вижу, вы настоящий полиглот, – сказал он. –Ладно, не тужьтесь. Я великодушен. Я тридцать лет прожил с русской женой, ужкак-нибудь переварю и вас…

Дверь квартиры открылась рывком, и Петя внутренне ахнул:настолько кукольным человеком оказался профессор Вацлав Ратт. Начать с того,что он стоял в прихожей натопленной квартиры в рыжем канадском пуховике, вботинках и в оранжевых вязаных перчатках на руках. Высоченный, тощий даже взимней одежде, на журавлиных, в облипочку, джинсовых ногах…

– О, не-е-ет! – простонал с трагическойгримасой. – Кто мог предположить, что человек вашей профессии окажетсянастолько точным?!

Петя молчал, не зная, как реагировать на подобный прием, вто же время откровенно любуясь: дикая свалка мелких седых кудрей колыхалась надогненной красоты и живости черными глазами, которые алчно впивались во все, чтопопадалось им в обзоре. Руки ни минуты не оставались в покое.

– Снимите капюшон! – воскликнул Ратт, дирижерскимдвижением обеих рук показывая оркестру tutti. – Нет! Не снимайте! Так выпохожи на средневекового алхимика или даже на раби Лёва перед созданием Голема.Разве тот не был всего лишь гигантской куклой, а?