Профессор заржал звонким лошадиным гоготом:

– Я купил ее у некоего анонима, твердо обещая, что невыставлю ни на одном салоне, ни даже в своей коллекции до… почему-то две тысячипятнадцатого года, он внес эту дату в контракт. – И лукаво улыбнулся: –Пусть будет так. Хотя это глупо: Кокошка умер в восьмидесятом году и вряд лисильно огорчится… А наиболее полно у меня представлены, конечно, чешские куклы.Между прочим, две из них – авторства Йозефа Скупы, то есть те, что по егоэскизам сделал Носек. Отец хорошо был со Скупой знаком, даже немного помогал смеханикой…

Открыв дверцу витрины, коллекционер улыбкой пригласилобратить внимание на сидящего в ней глазастого персонажа.

– Вот эта кукла, Спейбл, она – та самая, что сидела вгестапо. Вы знали, что за спектакль «Да здравствует завтра!» Скупа быларестован и заключен в Пльзеньскую тюрьму, а куклы его хранились в гестапо, всейфе? Так вот, знакомьтесь: знаменитый узник… Слушайте… – Он слегкаотстранился, будто бы заново рассматривая гостя, ощупывая его своими неуемными,вдохновенными горячими глазами: – Зденек Прохазка сказал мне, что вы – гений.Это соответствует действительности?

– Более или менее, – спокойно отозвался гость.

– Так покажите что-нибудь! – потребовалхозяин. – Понимаю, импровизация – всегда незадача, но все-таки. Не могусмотреть на праздные руки кукольника! Всегда хочется их занять. – Ирадушно распахнул собственные длинные руки, да еще и крутанулся вокруг себя: –Выбирайте любую!

Петя оглянулся… помедлил…

В этой тщательно отобранной коллекции, судя по всему, небыло ни одного просчета. Его окружали куклы выдающихся мастеров разных земель ивремен. С каждой из них необходимо было прожить какое-то время, чтоб по рукамзаструилась извечная горячая волна, связующая его с куклой…

– Хорошо. Попробуем, пожалуй, вот эту, – и кивкомуказал на угловую витрину с установленной в ней единственной большоймарионеткой. – Это ведь доктор Фаустус?

– Именно! – подхватил профессор, бросаясь кстеклянной дверце и бережно извлекая деревянную марионетку в черном балахоне, вчерном берете, с подробно расписанной маской: мрачное горбоносое лицо,обрамленное черной эспаньолкой. – Ученый доктор, собственной персоной.Венский кукольный театр, конец девятнадцатого века.

Марионетка была крупной, тяжелой, с металлическим штоком вголове, с массивной, удобной ручкой горизонтальной ваги. Петя принял ее наруки, как ребенка, и, как ребенка, спустил на пол. Расправил нити, поиграл вних, шевеля пальцами, – так медленная рыба ворочается в сетях.

Похожие марионетки действовали в спектакле «Дон Джованни»Национального театра кукол в Праге, на улице Затечка: высокая маленькая сцена,трогательный французский занавес с разводами от сырости, смешная бахрома ивеликолепный золотой барельеф ложи, сделанный по рисункам Йозефа Скупы.

Да и сама кукла Дон Жуана напоминала Фауста: то же угрюмоехудощавое лицо, насупленные брови, черная борода и вечный берет. Эта кукламогла играть и Мефистофеля, и Нострадамуса, и зловещего нотариуса всредневековом фарсе: расхожий товар, но хорошие пропорции и отличнорассчитанный баланс.

Петя не очень любил больших марионеток – они были заведомолишены той подвижности, которой обладали легкие небольшие куклы, – и неслишком жаловал чисто коммерческий этот спектакль, которым ребята из почтенного«дивадла»[13] вот уже лет десять бесперебойно зарабатывали натуристах. Впрочем, когда его приглашали на подмену заболевшего актера, неотказывался – все же деньги.

По мере того как его руки – правая на ваге, как наездник вседле, левая, веером разобранная, будто по струнам арфы, – начали едвазаметно двигаться, посылая кукле легчайшие сигналы (так мать осторожно будитребенка, легонько дуя на лоб, чтобы не испугался), в куклу стала вкрадчиво проникатьжизнь: дернулась, как от боли, рука; голова откинулась и повела глазами, меняятуповато-мрачное выражение на страдающее; неуверенно и устало шаркнули ноги вдеревянных башмаках…

В этом было что-то неестественное, страшноватое – точномертвец оживал. И с каждой секундой жизнь крепла и уверенно разбегалась подеревянному телу куклы. Вдруг что-то произошло – неизвестно как, неуловимо,непонятно: минуту назад безучастно обмякшая в его руках марионетка вдругвстрепенулась, подобралась, подпружинилась… и стала человеком. Доктор Фаустусподнял голову, оглядывая комнату с выражением горькой задумчивости в лице, ипроговорил медленным густым басом, едва кивая в такт собственным мыслям:

Я богословьем овладел,

Над философией корпел,

Юриспруденцию долбил

И медицину изучил.

Чудо состояло в том, что персонаж почти не двигался, ивсе-таки в нем чувствовалась беспокойная внутренняя жизнь. Причиной тому был,возможно, рассеянный зимний свет – тот, что проникал в окно и обволакивалпредметы, не оставляя на них теней, придавая и людям, и куклам равнуютускловатую неопределенность, размытость объемов… Вся комната была заполненаэтим зыбким подводным светом, и, колыхаясь в нитях, точно безвольный утопленникв сетях, кукла совершала множество неуверенных, рассеянных, но поразительночеловеческих движений, меняя свой облик и настроение от движений пальцевкукловода.

Вдруг правая рука доктора Фаустуса резко поднялась и гневнонацелилась в небо:

Однако я при этом всем

Был и остался дураком.

Профессор Ратт – в первые минуты он растерялся, как теряетсячеловек, увидевший не то, что ожидал, – тихо воскликнул, выкатив черныеглаза:

– Боже, да он ведь живой, черт меня дери! Не понимаю,как вы это делаете… Даже страшно! Мне страшно тут, рядом с вами…

На эту реплику доктор Фаустус резко обернулся, будтоудивляясь, что, кроме него, в комнате есть посторонний, и, презрительнопрофессору поклонясь, продолжал, обращаясь уже конкретно к нему:

И для тебя еще вопрос:

Откуда в сердце этот страх?

Как ты все это перенес

И в заточенье не зачах,

Когда насильственно, взамен

Живых и богом данных сил,

Себя средь этих мертвых стен

Скелетами ты окружил?

– Потрясающе! Пот-ря-са-юще! Очуметь можно, как любилаговаривать моя жена! И текст, текст – вы что, знаете всю роль?

– Лет сто назад, – обронил тот, – водилФауста в Курганском театре. В памяти какие-то ошметки застряли.

Тут марионетка, обиженная, что от нее отвлеклись, подняла кПете горбоносое лицо, решительно протянула руку и требовательно подергала егоза брюки. Тот приветливо кивнул: «О, натюрлих, майн херц!» – и, внезапно перейдяна немецкий и напрочь стряхнув с Фаустуса всякую загадочность и тоску, выдалвсевдомонолог сегодняшнего таксиста, с непременным «шайсе» через каждое третьеслово, мгновенно превратив почтенного средневекового доктора в турка-эмигранта(того, что держит лавочку, где за пять-семь евро вы покупаете курицу на гриле),да с соответствующими ухватками, с соответствующим акцентом; а когда турокрешил, что пришло время намаза и повалился на колени, выставив в сторонупрофессора острый зад, тут уже обессилевший от смеха, плачущий Ратт лишь рукамизамахал, прося пощады…