от него соответствия своим запросам и ожиданиям. А вдруг он дрогнет, начнет примерять пастырский посох, вдруг согласится либо направить, либо возглавить – и умные люди способны клюнуть на соблазнительные приманки. Помнит ли он, что времени мало, нельзя транжирить его на вздор.

Когда однажды я осторожно заговорил о том, как мгновенны эти отмеренные нам дни, он усмехнулся.

– Да, разумеется. Наше гостевание в мире не просто кратко, но молниеносно. Это нам следует знать и помнить. Но все же не для того, чтобы прыгнуть выше крыши и собственной головы. Усилия надо тратить разумно, соразмерять свои потенции. Возможно, пока мы тут рассуждаем, уже стартовал подлец астероид, который ничего не оставит от нашей незаурядной планеты.

– О Господи! – взвыл я. – И вы туда же! Вот уж не думал и не ждал. Не в вашем цветущем и плодородном сезоне разыгрывать Бен-Акибу. Меньше всего вам надо кручиниться о вероятном конце планеты. Вместе с присущей ей цивилизацией. Согласен, что она прохудилась и ей осталось существовать всего лишь сорок тысячелетий. Да, финиш уже не за горами, наверно, мы его заслужили своею дуростью и непотребством, но, тем не менее, вам положено сделать все то, для чего явились. Самое последнее дело оправдывать свое тунеядство тем, что Вселенная конечна.

Аз утомленно проговорил:

– Помилуйте, вовсе я не бездельник. Честно копаюсь в своем огороде. А о Вселенной – не помышляю.

Я лишь махнул рукой.

– Приехали. Сперва Бен-Акиба, теперь Кандид. Вы знаете, о чем я толкую.

– Кто вам сказал? Совсем не знаю.

– Не притворяйтесь. Вы, разумеется, и простодушны, и надбытны, но, все же, не можете не понимать моих стариковских недоумений. Я знаю вам цену, и вы ее знаете. Нечего смотреть на меня взором, исполненным укоризны, напоминать о том, как вы заняты вашими монастырскими грядками. Наша словесность сверх всяких мер тратила свой дар и свой порох на то, чтоб представить на обозрение таких пришельцев, вдруг оказавшихся не ко двору и не ко времени.

Вы не находите, милый Аз, что эта вакансия побывшилась, а территория, ей отведенная, уж слишком густо заселена?

Аз посмотрел на меня с интересом.

– Сдается, что я и впрямь виноват в своей постыдной несостоятельности. Единственное мое оправдание – я никому себя не навязывал и не хотел бы нести ответственность за ваши рухнувшие иллюзии. Я скромный препод – так меня называют студенты усеченных времен. Стрелки на циферблате сегодня перемещаются галопом. Поэтому нет никакой возможности ни договаривать слова, ни до конца додумывать мысль, ни доводить до точки труды. Что делать, время сменило ритм, а ритм творит культурный код.

– Ах вот оно что?! – я постарался собрать воедино весь свой сарказм. – Внимание! Смена декораций. Уже не герой опережает отставшее время. Наоборот. Время оставило на обочине скромного пахаря и неизвестного солдата интеллектуального фронта. Он чужд амбиций и тихо хлебает воду из своего стаканчика.

– Беда мне с вами, – сказал Азанчевский. – Ваш бедный череп набит под завязку ассоциациями и аналогиями. Наша отечественная словесность сыграла с вами дурную шутку. Всем все еще кажется, что мы можем жить по законам той филологии и быть в соответствии с прежней стилистикой. Так же позевывая, покряхтывая, с литературными прибамбасами, поглаживая по книжным холкам наших послушных пегасят.

Не думайте, что я ощущаю свое поколенческое превосходство. Хотя вы гораздо старше меня и мне положено снисходительно поглядывать на таких геронтов. Но мы неслучайно с вами поладили. Возможно, ваши неудовольствия моей персоной на том и основаны, что мне оказалось уютней с вами, нежели с моими ровесниками.

– Благодарю вас, вы адски добры, – сказал я. – Безмерно меня утешили. Мало того что великодушно способны не замечать мой возраст, еще и готовы вместе со мною глотать библиотечную пыль. Такой самоотверженный подвиг согрел мою душу, сильно подмерзшую в ядерно-космический век. И все же, я думаю, дело не только в вашей неслыханной доброте и не в моей запоздалой прыти.

– И в чем же? – насторожился Аз.

– Прошу прощения, мне тут видится еще одна версия эскапизма.

– Нет, – с удивившей меня досадой ощерился Аз. – Ни шага назад. Отставим Версаль и старушечью скромность. Пусть я не сокол и не пилот, но я не беглец и не трус, тем более. Я честный бурильщик, и я пытаюсь возможно дальше пройти сквозь породу в пласты глубокого залегания. Возможно, что это мне не по зубам, согласен, но уж никто не скажет, что я не пыхтел и не старался.

7

Оказывается, мои слова его неожиданно зацепили. Известно, что в споре может возникнуть желание поддеть оппонента. Вполне человеческая слабость. Но я убежден, что совсем не испытывал и столь невинного искушения.

Он хочет пройти в девон? Отлично. Готов пожелать ему успеха. Если б я даже его заподозрил в скрытом желании отстраниться от каждодневного круговорота, в чем тут обида? Нельзя понять. Не он ли зациклен на первостепенности всеподчиняющей концентрации?

И я не утаил от него, что удивлен его реакцией.

– Бурите скважину, флаг вам в руки. Нефтяники – достойные люди. Но я не уверен, что вы безболезненно вписываетесь в общий ранжир. В чем в чем, а в стремлении к массовидности вряд ли вас кто-нибудь упрекнет. Скорее придирчивый взгляд обнаружит припрятанное патрицианство.

Он огрызнулся.

– И на здоровье. Не посягаю на родовитость, но запах родимого чернозема не исторгает ответных слез. Напротив. Бестрепетно оставляю все земско-либеральные вздохи отечественным народолюбцам. Двадцатый век не сделал нас лучше, но все-таки прочистил мозги.

– Не так решительно, милый Аз, – сказал я несколько раздраженно. Всегда топорщился, если улавливал подобные менторские нотки. – Очень возможно, любовь народа окажется вам совсем не лишней, когда вы решите его пасти.

8

Вот тут он взвился по-настоящему. Обычно он умел сохранять завидную невозмутимость. Именно ею я объяснял его воздействие на собеседников. И вдруг в броне объявилась трещинка. Кажется, и мне, наконец, выпало оказаться снайпером. Вознагражденное терпение.

– С чего вы решили, – спросил он грозно, – что я возмечтал повести на выпас своих верноподданных сограждан? И чем, скажите, аз многогрешный дал основания для подозрений?

– Голубчик мой Аз, – сказал я кротко, – будем честны сами с собою. Есть основания, есть подозрения. Вас навещают и, вместе с тем, никто не оспаривает, что вам не нужно ни общества, ни общения. Когда вы распахиваете уста, все внемлют, с вами не принято спорить. Ибо к полемике вы не склонны, предпочитаете быть арбитром. Теперь скажите, что я не прав.

– Я это безусловно скажу, – он покраснел и сразу нахмурился, – ибо согласие означает мое согласие с тем, что я –