месить неподатливую глину, ворочать и обламывать жизнь?! Но мир был глух, безответен, нем.

И все же бедолага не сдался. Не покорился этой напасти, казалось загнавшей в угол, в тупик. Незрячий, одинокий, добрался до южного приморского города, где жил знаменитый хирург-офтальмолог.

И старый прославленный чудодей вернул ему зрение, мир и жизнь.

13

Должно быть, надо было родиться Глебом Дунцем с его охотничьим нюхом, со взглядом, прицельно направленным в яблочко, выворачивающим потроха наружу.

Не за версту, а за поворотом, еще не видя своей мишени, он уже безошибочно чуял гнилостно-сладковатый запах. Так пахнет сахаристая фальшь.

Безродов и не пытался представить, каких усилий стоило Дунцу свести друг с другом обоих героев этого трогательного сюжета. Он был не только автором замысла, мастером камеры, но и уверенным организатором спектакля, мощным, талантливым режиссером. Было понятно: для Глеба Дунца нет никаких непосильных твердынь.

И на экране пред ним возник Великий Хирург, человек-легенда. Кудесник и маг, возвращающий людям утраченный мир во всех его красках. Нужно добавить, что кроме всех подвигов он славился своей неприступной, почти запредельной невозмутимостью. Однако на сей раз он был шокирован, обескуражен, не знал, что сказать.

Он возвышался, как монумент, над странным молодым фантазером, который так долго и так вдохновенно морочил всем головы, представляясь прозревшим слепцом, его пациентом.

– Понять не могу, какого шута понадобилась вам эта комедия? Мне незаслуженных лавров не нужно. А вам, дражайший, не нужно врать. Это и скверно, и небезопасно.

Он эффектно и впечатляюще смотрелся в своем негодовании. Безродов видел, что этот гнев был аккуратно и точно отцежен в разумном необходимом количестве, чтобы не выглядеть несоразмерным. Но это не было ни актерством, ни позой – естественным чувством меры, выработанным годами и опытом.

Но еще больше смущал Безродова пойманный за руку обманщик. Он вовсе не казался смущенным. Больше того, он ликовал. И было ясно, что наконец-то осуществилась заветная, давняя, с детства дурманившая мечта. Его увенчала минута славы.

14

– Вы в самом деле убеждены, что, наконец, повеселили? – спросил Безродов. – Это занятно. Не спорю, я благодарный зритель, к тому же знаю, что исполнение всегда убедительней, чем мораль, но все же я не такой простак, чтоб благодушно рассмеяться.

– На вас, друг милый, не угодишь, – заметил Глеб Дунц.

– Меня, друг милый, вы восхитили сверх всяких мер. Но быть восхищенным и быть ублаженным не то же самое – есть тут разница. Как уточнил бы покойный вождь: даже прин-ципи-альная разница.

– Грозно, – поежился Глеб Дунц.

Однако Безродовым овладел бес полемического азарта.

– Скажите на милость, чему мне тут радоваться, над чем рассмеяться, хоть улыбнуться?

– Боги мои, как грустна Россия! – лукаво развел руками Дунц. – Скучно на этом свете, товарищи.

– Нет, я не Гоголь, я другой, – вздохнул Безродов – вы зря подкалываете. И сами не Пушкин, чтоб так отечески печалиться о бедном отечестве. И тем не менее, объясните, что вы веселого тут нашли? Живет в своем городе паренек, живой, беспокойный, склонный к фантазиям. С детства знакомая картинка его доводит до боли в скулах. Улицы, ближние и дальние, исхожены им вдоль-поперек. Самое страшное, что происходит: проснуться утром и обнаружить, что за окном все то же и те же – вывески, фонари, подворотни, эти же лица и голоса.

Хочется разомкнуть этот круг, хочется вырваться из обихода и поместить себя в центр событий. Взметнуть, удивить, взорвать, взорваться! И в этом нет ничего удивительного. Прелесть безвестности ощущают редкие, избранные натуры. Для рядового человека высшая цель – из ряда выйти. Нет для него ничего мучительней его неприметности и безвестности.

И сколько их, маленьких честолюбцев, в своих городах, городках, городишках, готовых оглохнуть и онеметь, готовых ослепнуть, чтоб их увидели! Жизнь томительна, неказиста, вот и приходится разукрашивать эту корявую физиономию. Все оказалось не так, как мечталось, не так, как придумывалось по ночам.

И наконец, одному из сотни, из тысячи, из десятка тысяч, блеснет удача, придет Глеб Дунц, охотник с камерой, и однажды запечатлеет твою легенду, твою голубую сказку, твой миф. Что из того, что зрители в зале потешатся над твоей тоской, – тебя за-ме-ти-ли, ты засветился.

– Ну что же, – рассмеялся Глеб Дунц, – все в выигрыше, никто не в убытке. Я снял свой сюжет, паренек замечен, писатель Безродов набрел на мысль, которую в свой срок нам вручит. И нет никаких причин, чтобы киснуть. Уж вам-то тем более. Жизнь удалась.

– Наслышан, – сказал Безродов. – Все правда. И сам привык, что хожу в счастливчиках. Уверены в этом благожелатели, уверены и милые люди, которых так бесит моя репутация бодрого баловня-удальца. Хотелось бы им поднять настроение и успокоить. Не все так светло.

– И что же томит ваш скорбный дух?

– Причин немало, – сказал Безродов, – но все их можно свести к одной: усилия оказались бесплодны. Не оправдались мои надежды и не сбылись мои мечты.

– Хотите, чтоб я разубеждал? – осклабился Дунц.

– Не имеет смысла. Возраст не позволяет обманываться. Моя неудача была неизбежна. Как говорят теперь – закодирована. От проповеди меня тошнило, для исповеди – не хватило отваги. Все четко, бесстрастно, как камера Дунца. К тому же мой персональный финал сомкнется с концом бумажной книги.

– Печально, что оказался виной таких макабрических настроений, – сказал Глеб Дунц. – В который уж раз я убеждаюсь, что в общем-то документ не востребован, не нужен, а возможно, и вреден. Но пасторалей я не снимаю. Тем более всегда наготове дежурная оперативная кисть для срочной подмалевки традиций. Традиции хранить надо в свежести. И есть ли у времени и сограждан запрос на независимый дух? Если сознаться – я не уверен.

– Хотите, чтоб я вас разубедил? – спросил Безродов.

– Хочу. И очень.

– Попробую. Пусть не сегодня, не завтра, но все же в один ненастный день мы повзрослеем и возмужаем. Не будем обливаться слезами над вымыслом, но сухими очами взглянем окрест себя по-радищевски, поймем, что созрели до камеры Дунца.

Документалист покачал головой.

– Поставили вы меня перед выбором. Сказать, что согласен, – будешь смешным, спорить – нелепо, а промолчать – то ли чрезмерно многозначительно, то ли недостаточно гибко. В общем, что ни скажи – все мимо. Обидней всего, что в общем, вы правы – я в самом деле все не взрослею. Одно утешает – не я один. Шагаю вровень со всем населением. Найдите хоть одного верноподданного, который не грезит о независимости, и хоть одного, кто ее не боится.

Безродов кивнул.

– Да, вы – не один. И органический патернализм не просто религия нашего общества, не сверхидея, он существует на уровне