нашего подсознания, на уровне нашей физиологии. Он входит в наш природный состав, он обусловил народный характер и сделал наш исторический выбор. И все ж, коль придется в землю лечь, так хоть шагнем в нее предпоследними. Последней умирает надежда.

– Что ж, будем надеяться. Доброе дело. Простите, что не сумел развлечь.

– Ну что вы. Вам не в чем себя винить, – великодушно сказал Безродов. – Не вы управляете вашей камерой, а камера управляет вами. Я это понял на собственном опыте. Однажды сел за стол записать историю своего успеха и вдруг обнаружил, что изложил свидетельство своего поражения. Секрет был тот же: перо оказалось честнее автора – вот и все. Такое случается, если ты не окончательно безнадежен. Чем и остается утешиться. Но повторим за Львом Николаевичем: «Делай что должно, и будь что будет». Спасибо, Глеб Дунц. Еще раз я понял. Слово придет, никуда не денется. А в самом начале была боль.

– Пожалуй что так, – сказал Глеб Дунц. – Было больно. Больше чем больно.

2017

Аз

Повесть

1

…«Только „Дон“ и „Магдалина“, быстроходные суда, только „Дон“ и „Магдалина“ ходят по морю туда».

Все чаще приходят на ум стишки, которые он повторял то и дело.

Однажды в ветреный мартовский день раздался телефонный звонок.

Я снял трубку. Кому это я понадобился?

– Азанчевский. Не потревожил?

– Все в порядке. Слушаю вас.

– Отлично. Могли бы мы повидаться?

…Однако, прежде чем я продолжу, надо сказать о нем несколько слов.

2

Он был долговязый и большерукий. И сам худой, и лицо худое, костистое, остроугольное, резкое. Возможно, кому-то такой эпитет покажется импрессионистическим, даже искусственным – сожалею, но я точнее не подберу. Больше того, если б мне предложили ограничиться всего одним словом, чтоб передать свое впечатление, я выбрал бы именно это – «резкий».

И точно по контрасту, глаза его всегда сохраняли подчеркнуто сдержанное и отчужденное выражение. Зато в пространстве перемещался стремительно, корпусом вперед. В общении был отрывист и хмур, при том что речь его отличалась подчеркнуто благородной архаикой, даже изысканностью, те, кто с ним сталкивался случайно и редко, даже могли его заподозрить в тайной издевке.

Мы жили поблизости друг от друга, однако общались мало и скупо. Я видел, что он держит дистанцию между собою и остальными. В поле общественного внимания время от времени возникают такие по-своему примечательные и нестандартные персонажи. Всегда они вызывают толки и возбуждают интерес. Но именно по этой причине я предпочел остаться в сторонке. Хотя, не буду скрывать, тянуло узнать его ближе и основательней. Себя старался уверить в том, что руководствуюсь чувством такта, но где-то – на донышке сознания – и понимал, и ощущал, что дело тут в больном самолюбии.

Но вот однажды случайно встретились, разговорились, и он неожиданно, чуть удивленно меня спросил:

– А почему вам, когда вы прогуливаетесь, не заглянуть ко мне по-соседски? Естественно, у людей воспитанных положено при этой оказии испрашивать аудиенции, но, как я понял, вы не охотник до церемоний и ритуалов. Так вот – я не знаю, когда вы свободны и расположены общаться, но сам, если дома, всегда буду рад вас видеть и быть вашим собеседником.

Изысканно, ничего не скажешь. Помедлив, я честно ему признался, что у меня создалось впечатление, что он на досуге предпочитает беседовать с собою самим.

Он усмехнулся, потом сказал:

– Дебаты с самим собою удобны. Когда ты сам у себя оппонент, всегда есть надежда договориться. И все же, хотя с таким собеседником достичь согласия легче и проще, это не самый разумный выбор. Легче и проще – не значит лучше. И уж тем более – мудрее. Кроме того, вы мне симпатичны. Симпатия – рыхлое слово, согласен, но я доверяю своей интуиции.

Это была его излюбленная фигура речи – он вам приписывал какое-либо соображение и сам же выражал с ним согласие. Мне очень хотелось ему сказать, что я обойдусь без этих подсказок – «стакан мой мал, но пью из него» – или еще что-нибудь в этом роде, каждый из нас имеет набор этих услужливых побрякушек, но – постеснялся. То ли его, то ли себя самого, не помню. А может быть, просто не захотелось укрыться за расхожим присловьем. Скорее всего, такого желания и не возникло, ибо он сразу же вызвал ответную симпатию. При том что он был колюч, шерстист и мог при случае ошарашить.

Одним из многих его чудачеств была его стойкая неприязнь к своему имени Иннокентий. Имя ничем не хуже других, но он его просто не выносил. Что за имя, которое неспособно дать вам пристойное уменьшительное – так сокрушался он постоянно. Инок – нелепо, какой я инок. Кеша – вульгарно, собачья кличка. Да и в целом оно звучит двусмысленно. В переводе означает «невинный». Похож я на ангелочка? Умора.

– Можете звать меня по фамилии. А если вам потребен интим, зовите Азом, так уж и быть.

– Аз есмь, – я не мог удержаться.

– Напрашивается, – признал Азанчевский, – и все же лучше, чем «я, я, я». Аз много пристойней. В чем в чем, а в ячестве носителя имени не упрекнешь. Аз многогрешный. Самокритично. И честно. Грешен неоднократно.

Я засмеялся.

– Да. Убедительно. Впрочем, я это подозревал.

И с той поры я звал его Азом.

Мы сблизились. Этому не помешали не только несхожесть натур и темпераментов, но даже наша разница в возрасте. И должен сознаться, чем больше времени ушло, унялось, тем мне яснее, какое место в душе он занял.

3

Жил он в своем запущенном гнездышке и одиноко, и надбытно. Всюду лежали, стояли, валялись и громоздились – одна на другой – початые и нераскрытые книги, казалось, почтительно ожидающие, когда же хозяин их призовет.

Похоже, что только на них он и тратил все, что случалось ему заработать.

Понятно, что жил он бедно и трудно, и если б не нашлись доброхоты, которые его пригласили в одно учебное заведение, одно из многих, возникших в Москве, даже ума не приложу, как бы он свел концы с концами.

Главной бедой его было то, что слишком быстро он остывал к собственным замыслам и прожектам. В разгар работы его посещали какие-то сторонние мысли, толкнувшиеся соображения, и он охладевал к уже начатому, спешил пригвоздить к листу бумаги новый, нежданно блеснувший промельк.

Думаю, этим и объяснялось, что многие из тех, кто подпал под магию этой неординарности и кучковался вокруг него, мало-помалу отходили, попросту уставали ждать зримых свидетельств его особости.