– Огонь!

Начинают бить сразу восемь пулемётов, выкашивая фрицев. Но часть падает, остальные начинают бежать, надеясь преодолеть оставшиеся четыреста-пятьсот метров и захлестнуть нас. Наши пулемёты бьют без остановки, вторые номера меняют ленты так быстро, что это практически не сказывается на непрерывности огня. И немцы не выдерживают. Сначала единицы, а затем вся масса солдат падает в траву. Большая ошибка, пулемётам так даже проще.

Фрицы начинают отползать. Как когда-то давно, целых четыре или даже пять дней назад, вот такие же фигуры в мышастых мундирах старались спрятаться за корпусами подбитых танков. И так же, как тогда, рявкнуло орудие над головой, разнося ближайшее «укрытие» и всех, кто находился за ним. Сержант, командир танка, вступил в бой в самый подходящий момент. Ещё два выстрела – и танк снова умолк. Плохо, когда не от кого потребовать подвезти снаряды.

Немецкая пехота отползла, пулемётчики прекратили огонь. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – следующую атаку мы будем отбивать голыми руками. А ведь немцы так и не вернулись на исходные позиции. Просто отползли подальше и чего-то ждут. Чего-то! Тоже мне секрет. Сейчас двинутся танки, и, когда они пройдут «полосу препятствий», созданную нашими усилиями за день боёв, пехота встанет за ними.

Танковые двигатели там, впереди, взревели, а над нашими головами раздалось шуршание. Оно всё нарастало и нарастало, а я никак не мог поверить, что это именно то, о чём я думаю. А потом на немецкой стороне встали кусты разрывов. Снаряды тяжёлой артиллерии рвали немецкие части, которые только что готовились обрушиться на нас. Сейчас там всё горело и взрывалось.

Пехота, лежавшая посередине между взрывами и нами, не знала, что делать. Некоторые вскакивали, мечась и задирая руки, но основная масса, подгоняемая несколькими оставшимися в цепях офицерами, пошла вперёд. Идея правильная: по своим, то есть по нам, артиллерия бить не будет.

– Огонь!

Вряд ли меня кто-нибудь услышал, разве что Илья, но стрелять начали все и сразу. Я сосредоточился на офицерах: снял одного, потом второго. Солдаты противника падали. Некоторые оставались лежать, но остальные вставали и продолжали бег. Расстояние на этот раз оказалось слишком маленьким. Или всё дело в том, что смолкли пулемёты, расстреляв все патроны. Только через несколько минут толпа орущих фрицев свалилась на нас.

Опять тяжёлые удары сердца в ушах. И кровь… Первых двоих я застрелил. Они свалились на меня сверху, и я упал. Кто-то наступил мне на руку, я выпустил пистолет, иначе можно было остаться без пальцев. Кое-как поднялся, вытаскивая нож. Поймал на клинок вонючую грузную тушу фельдфебеля и снова упал. Попытался встать, но получил удар по спине и опять оказался на дне окопа.

По мне протоптались несколько человек, но я всё-таки умудрился подняться на четвереньки. Об меня кто-то споткнулся, и, судя по придушенному «Scheiße!», это фриц. Не глядя, ткнул его ножом, и он захрипел. Удачно попал. Тут вторая рука нащупала пистолет. Вообще здорово! В конце концов, мне удалось встать на ноги. Первым делом я застрелил немчика в очках, который повис на спине у Корды и бил его каской по голове.

Потом смог оглядеться. В траншее шла сплошная мясорубка. Рубились ножами и лопатками, дрались касками и голыми руками. Левее меня Найдёнов и его мехвод стояли спина к спине и отмахивались ножами и штыками со скоростью мельницы. Потом только я понял, что под ногами у них лежит их стрелок с разбитой головой. Корда, освободившись от «спиногрыза», вышвыривал гансов из окопа, предварительно побив об стенки.

Дальше по траншее мелькнула перебинтованная голова Рамона. А потом я увидел Пурциладзе. Он застыл с поднятыми над головой руками, из которых выпал автомат. В его животе торчал немецкий штык, вбитый по самую рукоять и пришпиливший его к стенке окопа. Я выстрелил ещё несколько раз, помогая своим бойцам, а потом на мою голову обрушился удар. Ноги подогнулись, и я начал заваливаться на спину.

Увидел, как Корда выскакивает из траншеи и сбивает вниз немца с винтовкой в руках. Тот падает грудью вперёд, а лицо почему-то смотрит назад. Странно. Мысли путаются, и в глазах пятна. Хотя нет, это кто-то дует на одуванчики и летит белый пух. Пушинки становятся всё больше, и теперь я понимаю, что это парашюты. Сверху над нами. А ещё выше идут самолёты, много самолётов, и из них сыплются и сыплются чёрные фигурки.

Первым, кого я увидел, придя в себя, был Мишка. С заспанным лицом и совершенно очумевшими глазами. Огляделся. Большая комната, широкие окна, современная медицинская кровать, капельница, мониторы. Та-ак, получается, я вернулся? И Мишка тоже? А что там? Я помню свалку в траншее, помню удар и самолёты, из которых над нами высаживается десант.

Дверь распахнулась, и все мысли о бое вылетели. В палату вбежала мама. Мишка вскочил и дёрнулся к ней, но она остановила его коротким:

– Потом, Михаил!

И он сел на место, а она подошла к кровати. Мама. Это была она… и не она. Моложе? Вроде нет. Ухоженней? Возможно, но это не всё. Я не могу понять… А она провела тонкими пальцами по моей щеке, по волосам. А голова-то цела, раз я руку на волосах чувствую. Я улыбнулся и собрался сказать, что со мной всё в порядке, но дверь снова открылась, а на пороге появился… отец.

Я, кажется, снова отключился. А когда пришёл в себя, меня было двое. Не физически – в голове. Там был я, Никита Алексеевич Дубинин – подкидыш, выросший в детдоме без номера, который на самом деле научно-исследовательский институт. И там был другой я – Никита Алексеевич Дубинин: мать – Мария Витальевна Дубинина, девичья фамилия Смирнова, учительница начальных классов. Отец – Алексей Петрович Дубинин, гвардии полковник, командир танковой дивизии.

Я словно за несколько мгновений прожил целую жизнь. Жизнь, в которой у меня были родители, а ребята из детдома оказались одноклассниками, соседями, просто друзьями. И бабушка ждёт меня в гости до отъезда к месту службы. А фотография прабабушки стоит в моей комнате. На обратной стороне есть надпись, которая много лет приводила второго меня в недоумение: «От всех нас, кто остался жив в июле 1941-го – спасибо». Сейчас я знаю, что она обозначает.

Отец встал рядом с мамой, знакомым (вот чёрт, знакомым) жестом обнял её за плечи.

– Ну что ты, родная, не плачь. Видишь, он в порядке. Ничего страшного нет, я говорил с врачом. Через месяц будет как новенький.

Мама прижалась к его плечу, повернула голову.

– Я тоже говорила с врачом, и он считает, что это чудо. А если бы он покалечился? Почему именно он должен был…

Она не договорила и снова начала гладить меня по голове. А у отца на секунду напряглись скулы, но ответил он тихо и ласково.

– Потому что он офицер. А ещё потому, что он наш сын. Твой и мой. И иначе он не мог.

Мама снова посмотрела на него. И столько всего было в этом взгляде… Надеюсь, что когда-нибудь на меня тоже будут так смотреть.

Родители ушли через два часа. Им нужно было устроиться в гостинице, да и вообще немного прийти в себя. Они ведь были в отпуске, отдыхали на Чёрном море. У них оставалось ещё три дня, к моему возвращению из поездки и они должны были вернуться. Пришлось вот улетать раньше. Зато завтра они собирались провести у меня весь день. Потом будет приходить только мама, отцу нужно возвращаться на службу. Кстати, рапорт о происшествии уже направили в мою часть, так что неприятностей из-за опоздания не будет.