Фиму охватило острое желание почувствовать прикосновение к затылку широкой, твердой ладони Ури. Он соскучился по его шуткам и насмешкам, по его запаху, по его густому голосу и теплому смеху. И одновременно, не находя в этом никакого диссонанса, пожалел, что друг вот-вот вернется в Иерусалим. Фима презирал себя за свои отношения с Ниной, хотя и предполагал, что Ури давно обо всем знает, знает о сексуальных благодеяниях, которыми осыпает его Нина, – вполне возможно, с подачи самого Ури, ибо нет границ его щедрости, его доброте. А быть может, для него это очередная забава, этакая королевская шутка, царский розыгрыш? Что, если Ури требует от Нины подробнейшего отчета после каждой ее интимной встречи с Фимой? Сидят, неторопливо перебирают подробности, посмеиваясь – сочувственно и с симпатией. Пару дней назад он разочаровал Нину у нее дома, а нынче утром, по вине Аннет, снова разочаровал, уже в собственной постели. Сердце Фимы сжалось, когда вспомнил он, как гладила Нина его лоб тонкими пальцами, как шептала, что именно такой, расслабленный, он проникает в нее особенно глубоко, гораздо глубже, чем когда входит в нее. Странными, почти мистическими показались ему эти слова сейчас, от них будто исходило теплое сияние, и ему нестерпимо захотелось немедленно все исправить – все, что он испортил; донести до всех, до Нины и Аннет, Яэль и Тамар, до каждой женщины в мире, и особенно до некрасивых и нелюбимых, что плотская любовь прекрасна, но любовь родительская, братская, сыновья – это само милосердие.

Из темного двора залаяла невидимая собака. Фима остановился и потерянно пробормотал:

– Что случилось? Что я тебе сделал? – И добавил с искренним сожалением: – Прости. Мы с тобой незнакомы.

Шагая по сумрачной улице, он воображал семейную жизнь за стенами домов, мимо которых шел, за жалюзи, оконными стеклами, занавесями: мужчина сидит в своем кресле, на ногах домашние тапки, на коленях – книга по истории строительства дамб. На подлокотнике стоит рюмка с коньяком. Из ванной выходит жена, волосы влажные, сама она розовая, душистая, в голубом фланелевом халатике. На ковре маленький мальчик тихо играет в домино. Нежный цветок огня расцветает за решеткой обогревателя. Еще немного – и они сядут ужинать перед телевизором, под очередную серию семейной комедии. Затем уложат мальчика в кровать, расскажут ему сказку, поцелуют, пожелают “сладких снов” и усядутся вдвоем на диване в гостиной, закинут ноги в теплых носках на кофейный столик, пошепчутся, замолчат, быть может, пальцы их переплетутся. С улицы донесется сирена “скорой помощи”. А потом – только раскаты грома да свист ветра. Мужчина встанет, пройдет в кухню, поплотнее закроет окно. На обратном пути прихватит поднос с двумя стаканами чая с лимоном и тарелку с апельсинами, предварительно очистив их от кожуры. Желтовато-красное сияние от настенного бра заключит их в теплый круг – мужчину и женщину. Фима сжался внутри своей куртки, эта картина отозвалась тоской по Яэль и странной тоской по самому себе: будто за одним из освещенных окон сейчас сидит другой Фима – настоящий, не докучливый лысеющий толстяк в желтоватом несвежем исподнем, а Фима прилежный, усердный, стройный, проживающий свою жизнь рационально, без стыда и лжи. Фима спокойный и всегда пунктуальный. Хотя он давно понял, что правда недостижима, в глубине души сохранил мечту, желание – очиститься от лжи, пылью проникшей во все уголки, даже самые укромные, его жизни.

Тот, другой, настоящий Фима сидит сейчас в уютном кабинете, окруженный книжными стеллажами, между которыми висят гравюры прошлого века с видами Иерусалима. Его окружает яркое сияние настольной лампы. Левая рука покоится на колене жены, присевшей на угол письменного стола, они обсуждают новую гипотезу касательно иммунной системы или квантовой теории. Не то чтобы у Фимы имелось хоть малейшее понятие об устройстве иммунной системы или пусть зачаточное представление о кварках. Но в воображении настоящий Фима и его жена были специалистами в области иммунитета и физики разом, они вместе работали над новой идеей, реализация которой хоть немного уменьшит страдания в мире. Не этот ли рабочий кабинет имела в виду Карла из его сна, предлагая вывести его на арийскую сторону?

На углу улицы Смоленский, неподалеку от резиденции главы правительства Израиля, Фима заметил маленькую девочку, лежавшую на груде одеял возле мусорного бака. Она что, устроила голодовку у дома премьер-министра? Упала в обморок? Или мертва? Может, арабская мать из Вифлеема привезла сюда труп дочери, которую мы убили? Фима испуганно метнулся к девочке, склонился над малышкой и некоторое время постоял перед грудой обрезанных мокрых веток, накрытых мешковиной. Ему понравилась идея лечь тут и объявить голодную забастовку протеста. Отличная мысль. Он поднял голову и увидел желтый прямоугольник – светилось крайнее окно на втором этаже. Фима представил, как премьер-министр Израиля Ицхак Шамир ходит по комнате взад-вперед, от окна к двери и обратно, руки за спиной, на подоконнике лежит встревожившая его телеграмма, он обдумывает ответ, который и ему самому пока еще не вполне ясен. А может, от зимней промозглости у него разыгрался артрит. Он ведь человек немолодой. Пережил и нелегкие годы подполья, и годы борьбы за независимость и становление государства. Власти британского мандата преследовали Шамира и его организацию “Борцы за свободу Израиля”. Быть может, сейчас самое время забыть о разногласиях с Шамиром? Зайти к нему, вот сейчас, поддержать, облегчить его одиночество? Проговорить с ним всю ночь напролет, по-дружески. Не из любви к спорам, не упрекая, порицая и обвиняя, а как человек, что хочет открыть глаза доброму своему другу, впутавшемуся в дурную историю, из которой на первый взгляд нет достойного выхода, но на самом деле разумное решение есть, и весьма простое, доступное любому. Беседа снимет напряжение, дарует покой. При условии, конечно, что друг не замкнется в себе, не уйдет в глухую оборону, не забаррикадируется ложью и высокопарными банальностями, а распахнет душу и выслушает тебя со смирением и кротостью, взвесит открывающиеся возможности, прежде отвергаемые – не по злому умыслу, а из-за предвзятости и косности, глубоко укоренившихся страхов. И что плохого в компромиссе, господин Шамир? Каждая сторона получит только часть того, что ей причитается по праву, но ужас закончится. Раны начнут затягиваться. Да ведь и вы сами, господин премьер-министр, заняли свой пост как компромиссный кандидат. Наверняка вам не раз приходилось идти на компромисс со своими друзьями? Не так ли?

И вообще говоря, что плохого в том, что он постучится в дверь? Ему предложат горячего чаю, он сбросит свою куртку и объяснит раз и навсегда, каков разумный путь. Или, наоборот, убедит главу правительства надеть теплое пальто и отправиться на вечернюю прогулку, углубиться в долгую беседу, шагая холодными пустынными улицами, тонущими в тумане и тоске. Суров и аскетичен Иерусалим зимней ночью. Но еще ничего не потеряно, мой господин. Еще можно начать с чистого листа. Сто лет здесь тянулась кровавая прелюдия, а теперь мы пойдем на компромисс и приступим к сути сюжета. Народ еврейский заживет наконец как нация, обретшая покой на своей земле, и пробудятся в нем творческие силы и тяга к обновлению, погребенные прежде под мрачными пластами ужаса и гнева, погромов, преследований, геноцида. Попробуем, господин премьер-министр? Маленькими, хорошо взвешенными шагами?