– Говорил же Совет, не доверять Горным домам, – с грустной улыбкой проговорил Эберт, подставляя лицо холодному ночному ветру и стараясь дышать полной грудью. – И я был прав. Я зову тебя другом, но знаю, что от тебя я гибель приму. Вот видишь, – улыбка его была тихой и доброй, словно он монах, обреченный на смерть. – Ты меня даже не поправляешь, моя Кая-Марта. Не убеждаешь в обратном.

Кая молчала, перебирала тонкими пальцами бахрому на дорогом покрывале. Какое счастье, думала она. Какое счастье, что сердце свое она отдала не ему. Иначе что бы ей оставалось – самой усыпить прекрасного рыцаря, растравить ему душу да и умереть вместе с ним. Счастье, что есть такой, как Морелла, что держит ее голову в холоде. Любовь, о которой слагают легенды, не для рыцаря вовсе. Видно, и не для птицы из сказок, из страшных сказок, которыми пугают детей.

– Знаешь, что я хочу? – Эберт вновь потянулся к стакану молока с пряностями, но оно уже остыло. – Скоро день моего рождения. И сдается мне, он будет последним, если от тебя не избавлюсь. Я хочу созвать бал. Большой бал, Кая-Марта. Через месяц. Позвать и брата, и даже отца, все богатые семьи, всех, кто нам задолжал, торговых партнеров и даже послов из других земель. Всех, кто был со мной рядом. Кого я прежде не замечал. Я и сейчас их не вижу, знаешь. Будто за узорным стеклом они, за тонкой пленкой, ее не разорвать теперь, как ни пытайся… Да, я созову бал. Последний прием и прощальный. И тебя позову, Кая-Марта, ты будешь рядом со мной. Раз уж ты погибель моя, имей смелость идти рядом со мной рука об руку. Не знаю, в какой мир ты уводишь меня каждую ночь, да только позволь мне прежде закончить с делами. Считай тот прием моим завещанием. Странно. Не думал я, что смерть для меня будет лишь легким желанным забвением.

Кая беспокойно ерзала на покрывале. Взгляд ее метался с рыцаря на окно, на графин, на высохшие в вазе цветы, которым месяц уже никто не ставил замену. Все шло не так, до смешного не так. Она незаметно для рыцаря кусала бледные губы и капельки крови солонили ей нёбо. Только в ее речах он должен был искать покой, только в ее руках-крыльях засыпать, замирать. Никаких балов, никаких прощаний со старой забытой жизнью. Она его жизнь теперь, в ее речи он должен смотреть, точно в зеркало. Таким слабым противником он ей казался, с такой слабой волей, с уставшей ленивой душой. Откуда столько жалких попыток спастись. Откуда желание вырваться. Бал, да что она знала о бале. Бывали приемы в Горных домах. В каменном замке, что на утесе, где жили владыки, хозяева гор и ущелий. Хозяева умерли. На каменном троне сидел много лет лишь старый наместник – мало кто знал его. В ее селеньях все танцы были под звездами, на опушке лесов, не в каменных залах, не в платьях, расшитых по подолу камнями. Такое бы не снилось простой Кае-Марте, куда о таком мечтать кровожадному зверю.

– Ты хочешь, чтобы я была с тобой на балу? – голос ее был до странного чуждым; селянка мало что знает о высокой чести, о гордости, с ней это впервые. – Я, Эберт? О чем ты, мой рыцарь, я всего лишь делаю свечи на рынке, ты не можешь…

– Могу, – перебил рыцарь, отметая все ее возражения. – Умела забрать мою жизнь, умей довершить это, гибель моя. Мы покончим со всем этим разом. Последний мой праздник. Последнее шумное веселье для города. А потом забирай меня без остатка, делай, что хочешь. Только прекрати мои муки. Даже простых горожан прогонять я не буду. Пусть приходят даже к парадному входу. Для всех будут яблоки в тесте, каштаны в меду, в карамели – я любил их ребенком. Да и Микаэль будет рад, – лицо рыцаря просветлело при упоминании о друге. – Микаэль… Ведь я выгнал его. Выгнал взашей. Скажи, Кая, вдруг он не явится?

Она посмотрела в его широко раскрытые глаза, во внезапно промелькнувший живой страх в безразличном и тусклом взгляде. Как пичужка бьется в силках, думалось ей. Любой бы милосердный хищник прикончил на месте. Того он и просит. Последняя живая радость, что он надеется испытать.

– Тише, мой рыцарь, тише, – вновь заворковала она. – Не придет – и то хорошо, значит, не друг тебе вовсе, они не нужны.

Эберт лишь отмахнулся. Она знала, что с ним сейчас происходит. Ничто не приносит ему нечаянной радости, жажды жизни, отчаянного удовлетворения. Как слепец, он хочет удержаться за прошлое. Бал, скажете тоже. Эберт Гальва никогда не любил наивные глупые праздники, фейерверки и смех. Сейчас же отчаянно хочет ухватиться за них. Тонущий тянется даже к соломинке. Соломинка же и ломает хребет верблюду из пустыни Эльсхана.

– Это будет бал-маскарад, – продолжал говорить рыцарь, будто вспоминая что-то из далекого прошлого. – Ты знаешь, дамы все в масках. Видны лишь улыбки, искры в глазах, мелькнувший огонь под ресницами. На таком мой отец познакомился с матерью. Может, и было время, когда она любила его. Такой устроим и мы. А тебе даже маски не нужно. Я уверен и так, что свое лицо ты скрываешь.

– Довольно, – холодно перебил его сирин. Она взяла его лицо в свои руки и пристально заглянула в глаза. – Спи, сир рыцарь. Ты очень устал.

– Я устал, – послушно проговорил рыцарь и откинулся на подушки. Сон уже почти смежил его глаза, когда губы его в беспамятстве раскрылись и прошептали.

– Хоть бы ты сгинула прочь, – услышала Кая. – Растворилась во мраке, из которого соткана.

Крохотная слезинка скатилась по его щеке. Кая сняла ее пальцем, размазала влагу по тонким губам. «Началось, – подумалось ей, и зверь возликовал в ее сердце. Сила снова золотым потоком потекла в ее жилах. – Последняя битва и раунд последний, мой рыцарь. И если даже ты ненавидишь меня, называя подругой, то не жди милосердной кончины.» Все говорили ей, не умолкали ни на минуту, чудовище стало ей именем – пускай берегутся тогда того часа, когда она согласится.

Прошло два дня, и солнечный лучик полуденного солнца путался в ее волосах и слепил глаза. Он ласкал ее плечи, гладил, точно рукой любимую кошку. Она жмурилась на солнце, и улыбка сама сложилась на тонких губах. Тихий стук башмачков по каменным плитам, да и башмачки сегодня ладные, с белыми пряжками, чистые, новые. Платье с воротом и шнуровкой, медные пуговки так и блестят на свету. Это было почти ее самое лучшее платье. Улаф выдал ей его в первый же день на том корабле заместо ее разодранных тряпок. Не по доброте душевной, просто больше ничего не нашлось. Кая не спрашивала, чье это платье, покойной жены ли, подруги, служанки, она приняла этот непрошенный дар, а сегодня надела. Косы белые свивались на ее затылке в запутанную тугую прическу, столько нитей, белых хлопковых лент, все по последней моде. Она горожанка. Не богатая, ясное дело, отнюдь не дворянка, но явно слуга в благородном семействе. Не нищенка, не бродяжка, не жалкая судомойка. Того ей и нужно. Улыбка змеилась на худом лице, злость и тихая ярость ютились в груди. Они хотят, чтоб она стала плохой. Она станет плохой, только позвольте, и стараться долго не надо. Две долгие ночи пролежала она без сна, ни единой слезинки не пришло на воспаленные очи. Сделать лишь шаг по тропинке к чудовищу. Всего на мгновенье принять свою жизнь и не плакать.

Она широко улыбнулась проходящему мимо нее подмастерью. Улыбка хищная и надменная, теперь она здесь вышагивала, точно хозяйка. Никчемные смешные людишки, вспоминала она слова Мореллы, стараясь, чтобы это стали и ее слова тоже. Обманщики и злодеи, с такими не надо считаться. Она повторяла это про себя снова и снова, чтобы запомнить. Так говорил он, ее Морелла, ее верный возлюбленный, который вряд ли питал к ней нежные чувства. Только ему она верила без единой оглядки назад. Только он и вел ее посреди того моря, оступись только раз – и волны примут тебя с головой. Сердце свое она давно заковала в короткие цепи – так оно и не будет рваться на волю. Она любит его. Любит, конечно. Да только того же не стоит ждать ей в ответ. Но он был с ней и был ей почти что наставником. Кто виноват, что нерадивая выходит из нее ученица, что вечно смотрит назад и рыдает о прошлом.