Послышался шорох снаружи, и она обернулась. Никого. Даже Сигура. Он справился с ней однажды, справится и теперь, ведь он обещал ей расправу, если с головы его господина упадет хоть волос один. Нож для бумаги задрожал в ее руках. Она его опустила. Он выпал из пальцев и, жалко звякнув, остался лежать на полу.

– Нет, – прошептала Кая и попятилась назад. – Нет, я не могу, не могу…

Пальцы прижались к вискам, глаза она закрыла. Она села на пол и прислонилась спиной к его постели. Сердце бешено колотилось и грозило выскочить из груди. Еще одной смерти за сегодня она не переживет. Она тихо закрыла глаза. Он найдет ее на утро спящей возле его постели, точно сторожевого пса. Будут вопросы, будет ругань и клетка, только она даже не пошевелится.

– Пойдем, чудище, – услышала она над самым ухом. – Пойдем, нечего здесь тебе делать.

Сильные руки мягко подняли ее. Сигур вынес ее прочь. Она не сопротивлялась. У себя она коснулась постели, упала на нее в изнеможении и быстро провалилась в глубокий сон. Без единого сновидения.

– Возьми, друг мой, не обожги только пальцы.

Она протянула ему большую глиняную кружку, и он с благодарностью принял ее. Свою она держала на коленях, вместе с ногами залезла в старое кресло-качалку. От молока в кружках поднимался пар, и тонкая пленка уже была на поверхности. В молоко она положила меда с корицей. Шел дурманящий запах. Она вдохнула его поглубже.

– Пей, мой друг, пей на здоровье, – прошептала она и сама сделала большой глоток. Да, так они и будут сидеть здесь до ночи. Пока первые звезды не зажгутся на темном ночном небе. Улаф знал, что сегодня она не явится в лагерь, а значит, не будет и постоянной ругани, и угроз. Она уходила только с рассветом, когда рыцарь крепко спал на постели. Вылезала в широкое окно навстречу морскому воздуху утра, тянувшемуся из доков. Она уходила пораньше, еще даже звезды не гасли, башенные часы пробивали четыре, и легкая дымка тянулась с востока. Будто была она первой птицей, что встречала зарю. Так хотелось улететь на этой заре. Странно, что она до сих пор не знала, хватит ли ей сил перелететь перешеек и отправиться в горы. В те горы, которые любила и знала. Найти селение, в котором про нее не слыхали, поселиться в чьем-нибудь доме доброй служанкой – она ведь прежде была хорошей хозяйкой. А уж какой нянькой она была бы хозяйским детишкам, все бы заслушались. Заслушались песнями, сказками, баснями – но только не так, как рыцарь…

Она с тоской взглянула на голову, склоненную над чашкой с молоком. На темные, жесткие волосы, спутанные, точно клубок. Прежде они были мягче пуха. Она помнила это прикосновение, почти как к ребенку. Тогда он уснул у нее на коленях, словно дитя, а она пела и гладила его темные кудри. Сейчас он был на себя не похож. Он похудел. Глаза ввалились, а сухая бледная кожа казалась пергаментом. Былая краса ушла с его лица почти без следа. Он казался больным, очень больным, а она день за днем становилась сильнее. Вся его молодая сила уходила в нее, и она расцветала от этого, точно листья по весне на деревьях. Да, уходила она на рассвете, через окно, пока никто не глядел. Ему не нужно лишних сплетен, страданий, шепотков по углам – ему и так осталось недолго…

Эберт отставил кружку с молоком на прикроватный столик и откинулся на мягкой постели. Слугам он сказался больным и не выходил уже пару дней. Только Кая и была здесь гостьей, причем гостьей желанной. Два месяца, думалось Кае, когда она смотрела на его больное лицо. Два месяца – и он не жилец, от тоски наложит на себя руки и не станет больше ее сира рыцаря на этом свете. Она с тоской поглядела на него. Он поймет, чего стоит жизнь, что есть и радость на свете, и счастье – да только не для него – а потому горечь съест его без остатка. Сирин – птица вещая да птица страданий. Не будет ему радости от песни ее.

– Кая, – раздался слабый голос с постели. Кая подняла голову и с тревогой посмотрела на пленника.

– Кая, подойди сюда, сядь со мной, – прошептал он и откинулся на подушках.

Она спустила худые ноги с кресла и неслышным шагом подошла к постели.

– Сядь рядом, – услыхала она, и в голосе явственно слышался приказ. – Я так хочу.

Между ними уже давно не было ни малейшего следования этикету. Все эти правила и наказы, вся вежливость и глупые байки – это все для живых, а перед нею почти что мертвец. Все это ушло без следа, осталась только боль с тоской, да ее сила, которая росла день ото дня. Она села рядом с ним на постель, укутала покрывалом босые ступни.

– Расскажи мне еще, – прошептал он. Губы его почти что не слушались.

– Довольно на сегодня, сир рыцарь, – она помотала головой. – К чему тебе новые сказки? Смотри, скоро взойдет уж луна, скоро сон смежит веки тебе.

Тяжелые глубокие вдохи раздавались и затихали. Ее присутствие усыпит его, и он снова уснет, как младенец, снова не захочет вернуться из снов. Мир снов стал для него реальней и краше.

– Что ты сотворила со мной, Кая-Марта, – прошептал он одними губами.

Кая вздрогнула. Ее глаза блеснули, и она пристально посмотрела на него. Где-то в груди крохотным зверем свернулся страх. Пальцы сжали покрывало, на котором они сидели.

– О чем ты, сир рыцарь, – выдавила она из себя. – Что ты хочешь сказать?

Его глаза были затуманены, но он постарался и сел ровно.

– Ты знаешь, о чем я, – в его взгляде не было ни ненависти, ни укора, ни страха, – Это ты, все ты, всегда ты. Ты ведь как-то околдовала меня, не так ли? Я не помню как и не знаю зачем, но ты тому причина. Да вот только я тебя не виню. Ты все правильно сделала.

Кая недоверчиво смотрела на него, будто он сам может вырваться из ее чар. Но ведь он не может. Он точно не может.

– Эберт, друг мой, ты болен, – она положила ему холодную руку на лоб, но тот отшатнулся, будто от пламени.

– Да, я болен, – продолжал он, не отрывая от нее безумного холодного взгляда. – Ты показала мне, каким может быть мой мир, распахнула мне глаза и открыла мне душу – кто же знал, что от этого будет так больно?

Он коснулся ее руки.

– Ты ведь знала, – пробормотал он. – Ты всегда знала.

Он помолчал и только сильнее укутался в покрывало, будто его знобило.

– Ты знаешь, – продолжал рыцарь хриплым голосом. – Раньше я жил, как придется. Бумаги, счета, сделки и груз с кораблей. Ворох забот, скучных дел, казавшихся центром всего. Таким был мой отец, таким был мой брат, пока не пошел по кривой дорожке. Только мать такой не была. Я плохо помню ее, Кая-Марта. Только улыбку, отдельные взгляды. Она всегда была грустна, только этого я прежде не знал. Ее жизнь не мало не походила на твои песни и сказки, но только ими она и жила – славными рыцарями, храбростью, доблестью, всем тем, что чуждо любой разумной семье в этом мире – как говорил мне отец. Она вдохнула этого лишь однажды, когда сбежала с дядей, да и умерла от лихорадки через пару недель. Все, что мне от нее осталось – лишь книга сказок с картинками. С почти такими же, как у тебя, да и ту сжег в камине отец мой. Ты не знаешь, как мечтал я в детстве об этом. Как сказка о рыцаре смущала мой разум и ночью, и днем. Как звезды вели его по дороге. Как верный меч горел в руке, точно факел. И вот теперь не мальчишка я, взрослый мужчина и рыцарь, давно при деньгах, при связях и честь не запятнана. Да только я не тот, не тот, что из сказок. Жизнь от меня ускользает, да только знаешь, прежде я это не знал. Я не верил в любовь и удачу, в бескорыстность и храбрость – оттого было счастливо сердце мое, что заперто было на много замков. Ты открыла его, Кая-Марта. Подобрала каким-то обманом ключик-отмычку, просунула в легкую ранку и отворила, как дверь. Ты показала мне жизнь. Какой-то странной волшебной ложью поведала мне о том, ради чего существуют все сказки, так, чтобы я поверил тебе без оглядки. И теперь я стою перед тобой, растерзанный, точно в битве, и раны мои кровоточат. Будто злодей, что понял свои заблужденья, повернулся к свету. Да только лежит он с тяжелой раной в груди. Вдох, еще, еще один вдох – и скоро он будет лежать бездыханный. Так и я себя чувствую, Сольвег…