Узнав о том, что я собираюсь уехать в Париж, Марина Алексеевна Глебова дала мне адрес своей родственницы графини Толстой-Загадской и сказала: “Передай ей от нас письмо и конфеты”.

Буквально в первые же дни пребывания в Париже я отправился по этому адресу. Графиня была счастлива получить весточку от Глебовых, она очень тепло приняла меня и даже дала какие-то советы, один из которых звучал так: “Держись русских: они тебе помогут”. И она была права!

Мои родители также очень дружили с графом Василием Павловичем Шереметевым, жившим вместе с женой Ириной Владимировной и дочерью Дуняшей с нами по соседству на Фрунзенской набережной, дом 36. Василий Павлович был талантливым художником-мозаичистом. С 1951 по 1957 год он под руководством Павла Корина работал над созданием мозаичных панно на станции метро “Комсомольская” и других. Так, например, авторству Шереметева принадлежит мозаика “Переяславская рада” на станции метро “Киевская”-кольцевая, где среди запорожских казаков он изобразил и себя. Этот автопортрет графа можно и теперь на этой станции метро увидеть.

Детство и юношеские годы Василия Павловича прошли под открытым небом в Напрудной башне Новодевичьего монастыря, куда из родового имения Остафьево в 1929 году выселили всю его семью. Его отец, историк граф Павел Сергеевич Шереметев, лично сдал Ленину ключи от своего имения со словами: “Спасибо советской власти, что освободила меня от трат на эту недвижимость”. После этого усадьба была национализирована и превращена в музей, в котором бывший владелец с 1918 года по 1928-й числился хранителем и заведующим. Огромная библиотека Шереметевых, родовые реликвии, картины на нескольких подводах были вывезены в Новодевичий монастырь и свалены в исторической башне, где в давние времена была заточена царевна Софья, сестра Петра Великого. Жизнь в башне стала настоящим испытанием для семьи: под восьмиметровым потолком летали птицы и завывал ветер, зимой помещение невозможно было натопить, а летом стояла страшная духота…

Почти тридцать лет Василий Павлович прожил в этой башне. Только в самом конце 1950-х годов Ирине Владимировне удалось выхлопотать крошечную однокомнатную квартирку на Фрунзенской набережной, куда с трудом уместился весь архив Шереметевых. В детстве я часто бывал у них в гостях и хорошо запомнил обстановку этого дома, наполненного фолиантами XVIII века с личными экслибрисами Шереметевых и бесценными реликвиями их рода, среди которых было знамя Полтавской битвы, чашечка, подаренная графу Шереметеву Екатериной Великой, рукописи Карамзина, работавшего в Остафьеве над “Историей государства Российского”, иконы из иконостаса Новодевичьего монастыря… Этот иконостас, по рассказам графа Василия Павловича, большевики разобрали на доски и велели из них сколотить публичные туалеты. Улучив момент, он тайком перетащил иконные доски в свою башню, откуда они с другим скарбом Шереметевых и переехали на Фрунзенскую набережную. Спасенные иконы Василий Павлович хранил в туалете, уложив штабелями одну на другую. Не потому что не ценил – они просто не вписывались в размер единственной комнаты, в которой проживали три человека.

Семья Шереметевых существовала в постоянной нужде на одну небольшую зарплату добрейшей Ирины Владимировны, работавшей библиотекарем в Институте иностранных языков, и на редкие заработки Василия Павловича. Граф регулярно приходил к нам, чтобы одолжить немного денег. Ему, истинному дворянину, было страшно неловко просить взаймы два-три рубля, но даже при сильной нужде накопленное предками добро он не продавал, а дарил музеям.

Коллекционеры-антиквары неоднократно предпринимали попытки уговорить Василия Павловича продать фамильного Рембрандта – картину “Христос у Марфы и Марии”. Но Шереметев был непреклонен: “Рембрандт не продается!” Однако в 1956 году – в год 350-летия со дня рождения великого голландца – Василий Павлович преподнес картину в дар Музею изобразительных искусств им. Пушкина. А в благодарность от Музея получил двухмесячную путевку в Дом творчества художников, откуда, впрочем, уехал, не выдержав и двух недель.

Второго подлинного Рембрандта – портрет юноши – обманным путем заполучил коллекционер Феликс Вишневский. Художник Алексей Смирнов (фон Раух) в своих воспоминаниях написал: “Голицыны, выселенные из Москвы в Дмитров, за сто первый километр, сохранили много семейных раритетов. Не меньше их было и у Шереметева, но он их прожил за бесценок, когда к нему подваливал с коньяком антиквар Вишневский”. Впоследствии собрание самого Феликса Евгеньевича составило основу образованного в 1971 году музея В.А. Тропинина. Он передал в дар городу не только более двухсот произведений живописи и графики, но и свой особняк. Другого выбора у него не было – в это время в КГБ развернули целую кампанию по изъятию коллекций.

Огромный архив Шереметевых Василий Павлович еще при жизни сдал в Центральный государственный архив древних актов. Большая часть коллекции средневековой немецкой живописи из Остафьева попала в Музей изобразительных искусств им. Пушкина, а в самой усадьбе в советское время организовали Дом отдыха Совета министров СССР. Я был там однажды зимой в период “дома отдыха” и видел в остафьевском парке памятники Пушкину и Карамзину, установленные еще при прежних владельцах. Часть мебели из Остафьева досталась московскому музею А.С. Пушкина.

Близкой подругой и коллегой моей мамы по Школе-студии МХАТ была хореограф-балетмейстер Ольга Всеволодовна Всеволодская-Голушкевич, урожденная баронесса фон Гернгросс. Ее отец – барон Всеволод Николаевич Всеволодский-Гернгросс, известнейший театровед, посвятивший жизнь изучению русского театра XVIII–XX веков. В 1918 году он основал в Петрограде Институт живого слова, который после 1924 года преобразовали в Научно-исследовательский институт речевой культуры. На старости лет Ольга Всеволодовна рассказывала о великих князьях. Помнить их она не могла, но по рассказам своей мамы-скульптора знала, что живший в Мраморном дворце князь императорской крови Гавриил Константинович Романов держал ее, совсем кроху, на руках.

Ольга Всеволодовна была профессиональной балериной, одной из учениц Агриппины Вагановой. В 1936 году она окончила Ленинградское хореографическое училище и стала солисткой театра имени Т.Г. Шевченко в Киеве. Ольга Всеволодовна рассказывала мне, что во время оккупации Киева многие из ее коллег балерин, а также солисты Киевской оперы продолжали работать, поэтому, когда Красная армия освободила Украину, они отступили с немцами во Вроцлав, продолжая давать спектакли там.

Позднее Ольга Всеволодовна стала солисткой “Мосэстрады”: в черном шелковом платье с запа́хом и розой на талии танцевала фокстрот, чарльстон и танго. Кроме того, она умудрилась в советское время открыть частную школу бального танца.

Ольга Всеволодовна была настоящей жертвой моды в самом критическом смысле этого слова. По три раза в день переодевалась в наряды, которые отличались исключительной экстравагантностью. Доставала она их в комиссионном магазине, расположенном на бывшей улице Герцена, прямо напротив театра Маяковского. Многие дипломаты жили в советское время в этом районе, а их жены часто сдавали в комиссионку свои наряды, уже вышедшие из моды. Ольга Всеволодовна ходила в этот магазин ежедневно, как на службу. Продавщицы ее обожали и откладывали специально для нее пышные юбки в стиле new-look, широкополые шляпы, потрясающие вещи из каракульчи, горжетки из соболя, норки и куницы… В Школе-студии МХАТ, где она была педагогом-балетмейстером, Гернгросс так и прозвали – Ку`ничка. Эта страсть к переодеваниям и регулярные набеги на комиссионный магазин сделали Куничку одной из самых элегантных женщин в Москве. Ее любимым цветом был зеленовато-серый, она считала его наиболее привлекательным и называла “цветом мертвой фисташки”.