вами придется встретиться еще, может быть даже не раз. Пока следствие продолжается… Вы понимаете. И прошу вас не уезжать из города. Ничего не поделаешь, увы.

…спускалась по чудовищно долгой лестнице к выходу, эти слова прыгали вслед за ней по ступеням, подскакивали, катились горошинами и вроде бы даже посмеивались. Наконец дверь на тугой пружине вытолкнула ее наружу, и тут же, будто желток из треснувшего яйца, под ноги плеснуло солнце, а мир раскололся надвое — до Сережиной смерти и после.

До было счастье, но Мария о нем не думала, потому что привыкла, что оно есть всегда. Даже сейчас, когда оно уже умерло, это продолжало быть так — по привычке.

После была непонятная пока для нее, неизведанная пустота, поэтому она не плакала. Правда, в голове у нее была легкая путаница, наверное вместо слез — так ей казалось. Слезы придут потом, когда она состарится, заведет кошку или собаку и вдруг захочет ее погладить. Та прогнется и замурлычет от удовольствия или заурчит, и она вспомнит, как Сережа протягивал к ней руку и гладил, а она прогибалась под ней и урчала тоже. Тогда можно будет и поплакать — а сейчас…

Рим был похож сам на себя, почти такой же, как обычно, но что-то в нем изменилось, она никак не могла понять что. Затем она обнаружила, что идет по мосту Святого Ангела, она точно шла сюда, но зачем, так и не смогла вспомнить. Зато вспомнила, что они с Сережей очень любили это место, — впрочем, они любили Рим целиком. И он отвечал им взаимностью — до сих пор…

Господи, но как ужасно болит голова. Ну конечно, она ведь ничего не ела со вчерашнего дня — целые сутки. Только сутки? И значит, впереди еще целая жизнь? Неужели? Зачем?

ЭЛЬЗА

Эльза моя наполовину немка, наполовину бог знает кто. Мать свою она не помнит, но знает, что та происходила из семьи поволжских немцев, сосланных во время войны за Урал. В восемнадцать она уехала в Москву, поступать в театральный, но не поступила, зато забеременела и родила красавицу-девочку — Эльзу. Только это она и успела для нее сделать, родить и дать имя. После этого оформила отказ от ребенка и выписалась.

До девяти лет у Эльзы все было, как у всех: дом ребенка, детский дом — один, другой. Со всем, что полагается. А дальше ей повезло, она почему-то приглянулась директрисе — одинокой, бездетной, вся жизнь работа. А тут моя красавица Эльза… Нет, та ее не удочерила, но росла Эльза у нее, как дома, даже в школу нормальную удалось ее определить. Называла ее тетя мама. Именно от этой женщины — своей названой матери и узнала она в конце концов о матери настоящей — хоть что-то.

А еще Эльза с детства обожает собак. Говорит, что, кроме них, научилась верить только двоим — мне и тете маме. Впрочем, та умерла тоже — еще раньше.

Когда мы познакомились, Эльза показалась мне красивой, даже очень, и немного надменной — цену себе она и в самом деле знала. Поженились мы всего через полгода, я даже и не успел понять, как и почему. Она была хорошей женой: понимала меня, да и умна была по-женски, подыгрывала, когда надо было, в глаза умела смотреть. Идеальный брак, и все тут. Не припомню, чтобы мы ссорились, просто оба понимали, что можно, конечно, портить себе жизнь выяснением отношений, но зачем? То есть это ее заслуга, Эльзы, теперь, задним числом, я это понимаю. Взрослая она была, умела держать себя в руках и приспосабливаться к обстоятельствам невероятно. И не только потому, что детство у нее было… вернее, что его не было, но и по природе своей тоже.

Жаль только, что у нее не могло быть детей. Не знаю почему. Она на эту тему не то чтобы говорить не любила — хотя, конечно, не любила, — а как-то всегда выскальзывала, уходила от ответа, от разговора. И я перестал спрашивать — привык. И еще она меня совсем не любила. Совсем. Но из всех своих поклонников выбрала меня. Может быть, как раз поэтому, просто решила, что я достаточно предсказуем и со мной будет легко поладить. Не знаю. Но со временем я оценил ее такт, а равнодушие уже не задевало. Потом, позже появилось еще что-то… Наверное, ощущение, что без меня она пропадет. Хотя — глупость, конечно. Или нет?

Вот она сидит в самолетном кресле — ухоженная молодая женщина в элегантном темном костюме. Синяки под глазами от бессонной ночи — понятно. Бледная, даже белая, такая же, как костяшки ее пальцев, впившиеся в подлокотники, — Эльза до ужаса боится летать.

Она не боится темноты, она не боится одиночества — и того и другого в ее жизни было в избытке, сколько она себя помнит. Но именно в самолете ее охватывает животный страх — отчего? Может, оттого, что надо же все-таки бояться хоть чего-то?

Ей придется увидеть мое неживое тело. Зачем? Ну умер и умер, и ладно, и оставьте ее наконец в покое. Она не хочет. Не хочет, и все! Разве того, что было, недостаточно? Недостаточно быть брошенной собственной матерью или мотаться по детским