***

Чья-то тяжелая рука легла на плечо Тарасова. Он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Перед ним стоял мужчина средних лет в нательной рубашке не первой свежести. Александр посмотрел на засохшие пятна крови на ней и сразу понял, что перед ним стоит такой же, как и он, бедолага, который пытается доказать, что он не враг.

– Курить будешь? – как-то буднично поинтересовался он у Тарасова.

Мужчина достал из кармана галифе недокуренную кем-то цигарку и посмотрел на Тарасова. Александр почувствовал, как к горлу подступила слюна с забытым вкусом табака. Мужчина, словно фокусник, достал из кармана спичку и сломанный спичечный коробок. Он умело чиркнул спичкой и прикурил цигарку. Сделав одну затяжку, он протянул ее Тарасову. От глубокой затяжки у того сначала перехватило дыхание, а затем закружилась голова. Он закрыл от удовольствия глаза, а когда открыл их, то увидел цигарку в руках третьего мужчины, который присоединился к ним. Им хватило сделать еще по одной затяжке, прежде чем они бросили ее на землю и затоптали.

– Что, будем знакомиться? – предложил мужчина. – Меня зовут Михаил Семенович Гупало.

– Сержант Тарасов. Я из Казани.

– А я – из Москвы. Мне до войны приходилось несколько раз бывать в вашем городе. Как сейчас помню памятник погибшим воинам, кремль, Казанку и Волгу. Однажды даже провел весь день на острове с интересным названием Маркиз. Да, прекрасное было время.

– А я вот никогда не был в Москве. Наверное, красивый город?

– Город у нас действительно красивый, – произнес Гупало. – Вот только обидно, что немцы рвутся к Москве, а нас здесь держат в этом фильтрационном лагере, словно врагов, и не дают возможности защищать нашу столицу. Вот скажи, Саша, в чем моя вина, если весь наш полк с нашим командиром попал в окружение? Разве мы плохо дрались? Я сам лично сжег немецкий танк, а здесь из меня словно жилы тянут, заставляя признаться в измене Родине.

Он замолчал и отвернулся к стене. В свете луны, пробивающемся сквозь щели в воротах сарая, Тарасов увидел на его глазах слезы. Он не сомневался, что это были слезы обиды.

– А как бы ты поступил на месте этих людей? Я вот сам читал приказ товарища Сталина. Он честно признается в том, что отдельные наши командиры срывают с себя знаки различия и сдаются гитлеровцам.

Александр замолчал и посмотрел на Михаила. Тот мгновенно перехватил его взгляд и сразу все понял.

– Я же не скрываю, что командовал батальоном, которого теперь уже нет. Он весь полег там, у переправы. Наши саперы взорвали мост раньше, чем отступающие части переправились на другой берег. Вот и пришлось переправляться вплавь. Мы плывем, а они нас из пулеметов. Практически никто не доплыл до берега.

Гупало замолчал. Тарасов тоже сидел молча. Задавать вопросы Михаилу ему не хотелось. Несмотря на различные ситуации перехода через линию фронта, судьбы их были одинаковы и зависели от воли третьих лиц.

– Ты знаешь, Михаил Семенович, мой подчиненный оговорил меня. Он сознался в том, что он и я являемся агентами немецкой разведки. Мне его показания зачитал старший лейтенант из Особого отдела.

– Почему ты решил, что то, что зачитал тебе старший лейтенант, действительно сказал твой подчиненный? Он просто и нагло врет. Он, по всей вероятности, говорит то же самое и твоему подчиненному, что именно ты дал такие показания в отношении его. Это игра, Саша, и называется она оперативной комбинацией. Главное, вселить в твою душу сомнение, и, похоже, старшему лейтенанту удалось это сделать. Меня перед войной тоже задерживали и хотели обвинить в заговоре. Мне тоже совали в лицо показания моих друзей, но я не верил во все это. Сейчас мне трудно представить, что было бы со мной, если я бы поверил им.

– Михаил Семенович! Выходит, что он врет? Разве можно так врать?

– Можно, Саша, можно. Вокруг нас враги, и цель оправдывает средства. Ты что, сам не видел этих диверсантов переодетых в нашу форму? И таких врагов у страны, очень много.

Гупало замолчал.

– Иди, Саша, поспи немного. Утро вечера мудреней, может, у тебя все и будет хорошо сегодня. Главное – не сдаваться. Если сломаешься, погибнешь. Запомни эти слова.

Тарасов отошел от двери и, заметив свободное место, лег на нары. Только сейчас он почувствовал, что замерз. Он натянул на себя телогрейку и закрыл глаза. Сквозь щели в сарай стали пробиваться первые лучи восходящего солнца.

***

Эстеркин медленно брел вдоль забора из колючей проволоки. Он иногда бросал свой взгляд на полицейских, которые прохаживались между двумя рядами проволоки, и, смачно ругаясь матом, смеялись над голодными и полураздетыми красноармейцами.

Борису Львовичу очень хотелось есть, и он, подойдя поближе к проволочному заграждению, обратился к полицейским:

– Господин полицейский! Помогите мне, Богом молю вас. Я кое-как передвигаюсь от голода, и, если вы не поможете мне, я просто умру.

Один из полицейских сдернул с плеча винтовку и передернул затвор.

– Жрать, значит, хочешь? Я вот сейчас накормлю тебя свинцом, если не отойдешь от колючки. Раньше нужно было думать, а не воевать с великой Германией.

Второй охранник что-то сказал первому, чем вызвал у того приступ смеха. Посмотрев на него, они проследовали дальше. Эстеркин продолжал идти вдоль забора, не обращая внимания на грозные выкрики полицейских. Он все еще надеялся на то, что сегодня, как и все последние дни, к лагерю придут женщины и начнут бросать на его территорию вареный картофель, огурцы и куски хлеба. Однако после вчерашней стрельбы и убийства одной из женщин полицейским надежды на то, что сегодня придут женщины, практически не было, но, несмотря на это, Борис почему-то еще надеялся на чудо.

Солнце стояло в зените, и, несмотря на конец сентября, было очень жарко. Военнопленные лежали на земле и о чем-то переговаривались. Недалеко от лагеря похоронная команда хоронила умерших от ран и голода военнопленных. Этот небольшой, по немецким меркам, концлагерь Ю-438 был разбит прямо в поле. Гитлеровцы и местные полицаи обнесли его по периметру оградой из колючей проволоки, установили по углам вышки и загнали внутрь около трех тысяч русских военнопленных. Раз в сутки к забору подъезжала автомашина, и несколько полицейских заносили на территорию лагеря кастрюли с каким-то пойлом, которое больше напоминало помои, чем что-то съедобное. После этого полицейские отходили в сторону и со смехом наблюдали, как сотни измученных и голодных людей бросались к этим емкостям в надежде хоть что-то подцепить своей пилоткой или пустой консервной банкой. Доставалось не всем, и, когда толпа отходила от кастрюль, около них, как правило, оставался десяток трупов, задавленных голодной толпой. Их не хоронили, а относили в сторону и укладывали у забора, и лишь утром следующего дня их выносила с территории лагеря специальная похоронная команда.

Эстеркин остановился, заметив, как засуетились за забором охранники. Через минуту-другую ворота лагеря открылись, и на территорию въехали две автомашины. Из кузова грузового автомобиля выскочили солдаты и выстроились в цепь. Солдаты замерли по стойке смирно, когда из легкового автомобиля вышел офицер в звании майора. Он, не торопясь, вышел на середину строя и посмотрел на человека, который бежал в его сторону.