Егор взял в руки лист мягкой немецкой бумаги, изготовленной из тряпья и ветоши, начал медленно и вдумчиво читать, задумчиво шевеля губами. Из царского послания следовало, что на завтрашнее утро была назначена массовая казнь стрельцов, повинных в измене государственной. Боярам, а также всем генералам и полковникам, неукоснительно предписывалось прибыть на Красную площадь, и собственноручно, пред светлыми царскими очами, казнить «хоть одного ворога злого». Возможность того, что кто-то может возражать и ослушаться, в письме даже не рассматривалась…

— Александр Данилович, поеду я домой! — потерянно кивнул головой Брюс, который тоже недавно был произведён в полковники, хотя и не имел реального полка под своим началом. — Молиться буду всю ночь, твёрдости у Бога просить, чтобы не опозориться завтра — перед царём и всеми остальными…

Ночью Егору не спалось. Много ему пришлось испытать в этой жизни, и людей убивать приходилось, но то — в боях, схватках, защищая свою жизнь, или жизнь других персоналий, которых он был назначен охранять… А тут предстояло стать настоящим палачом: прилюдно казнить беззащитного человека, не способного даже сопротивляться…

Наступивший октябрьский день выдался неприветливым и промозглым, над Красной площадью мела лёгкая пороша. На высоком и длинном деревянном помосте были расставлены в десять рядов ровно триста пятьдесят массивных плах-колодин, в торцы которых были воткнуты тяжёлые топоры — самого устрашающего вида. С трёх сторон площадь была тщательно окружена несколькими рядами солдат Лефортовского полка, за солдатскими кафтанами неясно угадывались любопытствующие народные массы. Будущие потенциальные палачи, распавшись на отдельные группки, зябко приплясывали на холодном северном ветру — с четвёртой стороны, рядом с отдельной деревянной площадкой-трибуной, значимо возвышающейся над площадью. На площадке, в окружении простых длинных скамей, стоял походный царский трон, спешно доставленный из Преображенского дворца.

Наконец, с почти часовым опозданием, подъехал Пётр, за его возком следовало восемь карет с иностранными послами, приглашёнными на это необычное, но совершенно официальное мероприятие. Царь с выражением бесконечной скуки на помятом лице, закрываясь краем своей голландской шляпы от резких снежных порывов, поднялся по широким ступеням на трибунное возвышение, вольготно устроился на своём троне. За ним поднялись, о чём-то тревожно переговариваясь, иноземные послы.

Пётр махнул рукой, тут и там зазвучали громкие голоса: это дьячки и специальные глашатаи, забираясь на переносные лавки, во весь голос зачитывали все прегрешения и провинности преступников, приговорённых к страшной смерти. Дружно зазвенели церковные колокола, после чего солдаты в форме Гордоновского полка стали заводить на помост обнажённых по пояс стрельцов, руки которых были заведены за спины и крепко скованы там цепями.

Вот уже все приговорённые были поставлены на колени, а их головы положены на плахи. Царь поднялся с походного трона, поднял руку вверх, дождавшись гробовой тишины, весело объявил:

— Смотрю, палачей у нас явно не хватает: ворогов казнимых раза в два больше будет. Велю: каждому снести по две головы! Кто ослушается, тот познает мой гнев царский! Что застыли? Можете начинать! Охранитель мой верный, покажи другим пример!

Зло сплюнув в сторону, Егор поднялся на помост, прошёл к дальней правой колоде.

«Наплюй на всё и не думай ни о чём! — вдумчиво посоветовал внутренний голос. — Тупо взял в руки топор: удар, разворот направо, два шага, второй удар. Потом, не глядя по сторонам, спрыгнул с помоста и ушёл… Переживаниям душевным предашься где-нибудь в другом месте, уже без свидетелей…»

Он, сильно упёршись ногой в плаху, вытащил топор из её торца, примерился, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов…

— Эй-эй! — неожиданно донёсся недовольный голос Петра. — Алексашка, мать твою! Куда — без команды? Жди, не самовольничай у меня…

Егор, болезненно передёрнувшись, бросил топор на деревянный настил, непроизвольно посмотрел вниз: прямо на него с плахи таращился — с совершенно неописуемым ужасом выпуклый серый глаз, на ресницах которого повисла крупная и прозрачная слеза…

— Чтоб вас всех — да по-разному! — негромко ругнулся Егор, еле сдерживаясь, чтобы крепко не заткнуть уши пальцами.

Вокруг творилось что-то невообразимое: грязная матерная ругань, тоскливый вой, жалобные причитания, кто-то громко и безудержно блевал, Яков Брюс потерял сознание, и солдаты уволокли его безвольное тело куда-то в сторону…

Команды на начало казни всё не поступало, голова у Егора закружилась, перед глазами, сливаясь в самые различные геометрические фигуры, заплясали цветные пятна…

Вдруг что-то изменилось: опять послышались певучие голоса глашатаев, совсем рядом с ним кто-то принялся громко, с явным облегчением, истово возносить благодарности Святому Андрею и Святому Георгию…

— Что случилось? — спросил Егор у своего соседа, боярина Буйносова, который мелко крестился и без устали клал поясные поклоны — словно забавная детская игрушка «Ванька-встанька». — Да остановись ты, уважаемый! Толком говори!

— Государь милует злодеев! — радостно объявил Буйносов, и по его щекастой физиономии потекли частые счастливые слёзы…

Вечером за дружеским столом царь очень довольный сам собой, громко вопрошал:

— Что, хорошо я придумал? И своих людей проверил: у кого какая закалка, кто предан мне по-настоящему, а кто — только на словах сладких. Да и послам иноземным показал, что в России нынче не варвары живут кровавые… Пусть теперь весной наше Великое Посольство в Европах принимают с почестями, как равных себе! Вот и выпьем за это! До краёв наполняйте ваши чарки и чаши…

В конце застолья Егор поинтересовался у Ромодановского судьбой прощеных стрельцов. Князь Фёдор громко рыгнул и, печально вздохнув, ответил:

— По бумагам считается, что их отправили в Таганрог — возводить морской мол, за которым корабли смогут пережидать шторма осенние. То — по бумагам… Не, охранитель, уже на завтрашнем рассвете закопают мои люди стрелецкие мёртвые тела в овраге далёком, подмосковном. Пётр Алексеевич врагов своих не прощает, никогда…

После долгих раздумий Егор решил, что Санька должна непременно рожать в Москве. Рассуждал он примерно так:

«Да, воздух в первопрестольной тот ещё: дымно, чадно, навоз конский кругом, кучи нечистот — вперемешку с золой и недогоревшими углями — беспорядочно разбросаны по улицам. Это не говоря уже о трупном запахе — от гниющих тел повешенных воров и разбойников, которые месяцами болтаются в своих петлях, пока не превращаются в скелеты в обносках. Ещё очень сильно досаждают блохи, тараканы и клопы: сколько ни сторожись, сколько ни изводи их, всё равно снова появляются, наползают откуда-то, словно по мановению чьей-то волшебной палочки. В Александровке-то жизнь гораздо чище, приятней и сподручней: воздух — натуральная небесная амброзия, противных насекомых гораздо меньше, молоко парное — хоть коровье, хоть козье, свои свежайшие овощи и фрукты… Только вот ещё есть вопрос безопасности. Сейчас-то под Воронежем спокойно, никаких сообщений о крестьянских бунтах и восстаниях давно уже не поступало. Но планируется, что Великое Посольство пробудет за границей больше года. Целый год моя жена и дети будут находиться в заштатной деревне — под охраной всего пяти пожилых солдат? Нет, так не пойдёт! В Москве вот целый полк — будет с радостью и прилежанием присматривать за семьёй своего полковника… Да и доктора какие-никакие в Москве присутствуют, помогут — чем смогут, хотя, коновалы они все приличные, которые только и делают, что напускают на себя избыточную важность. Понтярщики дешёвые… Кстати, не задуматься ли нам о пенициллине? А что тут хитрого? В основе пенициллина лежит плесень обычная… Этого добра в России — завались, хоть ешь одним местом известным! Надо будет Брюсу сказать, пусть, бездельник, займётся на досуге…»