РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Они по-настоящему им гордились. Говорите, что хотите, пусть даже Габито не приходится вам родственником, как в моем случае, все равно он в вашей семье корешки пустил, стал вашей родней, и всякий знает, что Габито — крутой парень. Воображение у него… куда там другим равняться. Я и сам вдруг уверовал в то, что тот старик говорит: у него два мозга… И когда ему Нобелевскую премию присудили, я статью написал, информацию всю выдал, какая у меня имелась. В «Эль Эспектадор» послал. И ее 10 октября 1982 года напечатали там, а на следующий день — в «Эль Эральдо». Кто-то по факсу ее Габито переслал. И он мне сказал: «Пришли еще что-нибудь». Я о городах разных рассказывать люблю. Там, где я работал тогда, дамочка одна была, секретарша. Она знала, что я родственником Гарсиа Маркесу прихожусь, и заметила: «Вы это все от Габито переняли, потому что те рассказы — они его, Габито, рассказы».

ГЛОРИЯ ТРИАНА. В том году Нобелевская премия уже в тридцать первый раз присуждалась, и с тех пор ничего подобного тому празднованию не случалось, я по сей день все это отслеживаю. И африканцы премию по литературе получали, и писатели с карибского побережья, чилийский писатель один, и ни единого раза такого же яркого праздника, как мы устроили, не было.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Когда его наградили Нобелевской премией, мы находились в Испании. Нас пригласил наш посол, тоже романист. Колумбийский посол позвал нас, чтобы поздравить его в нашем лице. Габо, тот еще зубоскал и насмешник, над всем этим посмеялся. Я потом приехал, весь такой счастливый, и мы с ним обнялись крепко-крепко.

[117]

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Не знаю, как с этим в Колумбии, а у нас в Мексике такие страсти царят вокруг него, с ума сойти. Женщины на улице кидаются ему на шею, и каждая желает его поцеловать. Можно подумать, он Роберт Редфорд.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Как это называется, ну, когда папа римский что ни говорит, все истина? Extreme unction. Нет, то елеосвящение. Как же оно, а? Ex cathedra. Да, когда папа с кафедры вещает. Если он просто так говорит, он может быть неправым, но если ex cathedra — все, тут он непогрешим. Теперь у нас тоже так: Габито сказал, значит, все — это истина неоспоримая. С той книги все началось, а она — вот спросите меня, и я вам скажу — никудышная книга, да еще и Нобель масла в огонь подлил. Сказать, что ли, что я по правде думаю? Не понимаю я того романа, потому как он хреновый. Хреновый туземный роман. Возьмем, к примеру, «Ромео и Джульетту» — это про любовь, а «Сто лет одиночества» — они-то про… Лично я не понимаю, как, черт побери, они перевели эту вещь на русский язык, чтоб рассказать русским о желтых бабочках, которые туда-сюда снуют. Как ты это на русский-то переведешь? Так теперь Габито что ни скажет — все истина. В общем, после Нобелевки все меняться начало. Жизнь как надвое разломилась — на Габо до Нобеля и Габо после Нобеля.

КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Нобелевская премия совсем его не изменила.

УИЛЬЯМ СТАЙРОН. Я так это выразил бы, скорее, в логике от противного. Я сказал бы: благодаря своему таланту он завоевал невиданный авторитет, любовь и могущество, и это придает ему несравненную притягательность в глазах латиноамериканцев, тогда как в Соединенных Штатах такое было бы просто невозможно.

В Латинской Америке великий писатель — такой, как Габо, например, — окружен всеобщим почитанием, а у нас ничего подобного не бывает. Мы живем в стране, где мало уважают своих писателей. Большинство из них маргинализированы. Даже лучшие. До такой степени, что и вообразить невозможно. Думаю, в англосаксонском мире Габо как писателя не существовало бы. У нас просто нет такой традиции. Не скажу, что писатели в нашей стране не удостаиваются почета. Удостаиваются. Но не настолько, чтобы их не просто почитали, а преклонялись перед ними.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Смотрите, как получилось: я познакомился с Гарсиа Маркесом на Кубе. Точнее, в Гаване. «Каса де лас Америкас»[118] пригласила меня на свою конференцию, а Габо был одним из ее организаторов. За суверенитет и политику Латинской Америки. Это в 1981 году происходило. На следующий день после приезда в Гавану спускаюсь на лифте в вестибюль отеля «Гавана Ривьера» и вижу: у стойки стоит Габо и о чем-то с портье разговаривает. Сам в комбинезоне — такие рабочие на автозаправках носят, на ногах — сандалии, под мышкой — газета. И портье что-то втолковывает. Вижу я его и говорю: «Привет, Габо, как жизнь?» Тогда я в первый раз его живьем увидел, но едва увидев, моментально узнал. «Меня зовут Эдуардо Марселес, — говорю, а фамилию свою нарочно со значением произнес: — Даконте». А он мне: «Вот те раз! Чей же ты сын?» — «Сын Империа», — отвечаю. «Черт, ну ты подумай! Еще один аракатакеро в Гаване нашелся. Ну и дела, охренеть… Это ж надо, чтобы тут, в Гаване — и земляк из Аракатаки. Нет, ну кто бы мог подумать, а? Рехнуться можно. Пойдем-ка присядем вон там, чую, у нас найдется о чем поболтать, черт меня подери!» И представляете, начинает всякое-разное мне рассказывать, занятное. Одну историю запомнил, он ее среди первых мне поведал. «Только представь, caramba, Антонио Даконте, деда твоего, я очень хорошо помню! Когда я „Сто лет одиночества“ писал, у меня там итальянец один появляется, так это твой дед и есть. Его Антонио Даконте поначалу в романе звали — да, такое у него имя было, на итальянский манер. Писал я о нем, а перед глазами все время твой дед стоял. Правда, пока писал, персонаж этот каким-то женоподобным получаться стал». И объясняет: тот совсем уж в хлюпика превращаться начал, потому что там обстоятельства по сюжету так складывались, так надо было. «И пришлось мне тогда по всей рукописи пройтись и везде имя Антонио Даконте замарать, а другое вписать — Пьетро Креспи, тот настройщиком пианино был, моя матушка его по Барранкилье знала. Она мне и рассказывала, что был там настройщик такой, проездом появлялся, красивый мужчина, изысканный, прямо не знаю, какой весь раскрасавец». Ага, значит, два образа ему в голову запали: с одной стороны — мой дед, с другой — итальянец настройщик, в Барранкилью наезжавший. А он дальше рассказывает: «Думал я над этим, думал, и говорю себе: ну точно, начнет дядя твой Галилео Даконте роман читать, так его сердечный приступ хватит, потому что, ну ты понимаешь, твой дядя (и все Даконте) узнают, что персонаж этот такой размазня и хлюпик…» Дальше мы с ним об Аракатаке заговорили, о том о сем, не знаю, о людях, которых он среди тамошних знает. Ну, как двое разговаривают, когда какой-то знакомый город вспоминают. «Слушай, а семейство таких-то, что они, как? А с тем-то и тем-то что сталось, а как дядя твой поживает? А еще такое-то было, с этим как дела обстоят?» Говорили о городских событиях, о вещах всяких, которые он помнит. Потом я ему попенял: «И что же ты, как я посмотрю, имя наше семейное в своих вещах используешь». А он: «Черт! Сейчас начнешь с меня миллионы долларов требовать». А я ответил: «Да ладно тебе, не бери в голову…»