– Что вы думаете сегодня, когда его уже нет, о его роли для России?

– Она колоссальна. Для XX века другой фигуры такой значимости нет. Может быть, рядом можно поставить Сахарова. Они равновелики, хотя совершенно в разных измерениях. Так часто бывает: там, где прибыток, одновременно есть и какой-то убыток. Невероятные достоинства, которые есть у Солженицына, отличны от достоинств Сахарова…

– Как интересно, что в России все по парам: Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, Ленин и Сталин, Горбачев и Ельцин, Солженицын и Сахаров…

– И все абсолютно разные. Но в народном сознании – да, пары. На мой взгляд, разница между Солженицыным и Сахаровым заключается в том, что Сахаров был способен стать центром какого-то широкого общественного движения. То, что он делал в «Мемориале», в межрегиональной депутатской группе, – он объединял вокруг себя людей. Он был человек диалогичный. Солженицын – монологичный. Я считал, что после смерти Сахарова он мог бы стать во главе широкого демократического движения. И у меня был с ним на эту тему разговор. Он сказал, что нет, что он стар, и ему нужно закончить литературные дела. Но я думаю, что дело все-таки в том, что он по самой природе своей – одинокий волк. Или волкодав. И низкий поклон ему за то, что он сделал. За то, что обогатил литературу, нас, Россию, за то, что перевернул этот мир. За то, что дал пример своей жизнью, жизнью не по лжи, пример невероятного человеческого мужества, невероятной человеческой высоты. На этом я всегда стоял и буду стоять, какими бы несогласиями это ни сопровождалось в диалоге с ним как мыслителем, духовной фигурой, культурным фактом. Это такой образец человеческий!

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

«Чонкин жил, Чонкин жив, Чонкин будет жить!.. Неповторимый юмор Войновича творит чудеса – будет смешно до слез!» Так представлена третья знаменитая книга знаменитого писателя, автора книг «Иванькиада», «Москва-2042», «Монументальная пропаганда» и других, столь же язвительных, сколь, в сущности, и горьких.

Мы разговариваем в загородном доме Войновича.

Стакан газировки

– Ваш поселок называется «Советский писатель» – вас из советских писателей прогнали, а вы тут…

– Но меня же приняли обратно! —Давно здесь живете?

– Недавно. Три года. У меня умерла жена, и я в гражданском браке, это ее дом.

– Ой, как вы хорошо жену взяли!

– Выгодно, да.

– Повезло. А как вам повезло создать народного героя Чонкина? Что это было: озарение, во сне приснилось, взяли и решили, что напишете характер, который станет всенародно любим?

– Озарение имело место. Я стоял на площади Разгуляя в 58-м году, летом. Там продавали газированную воду. Помните такое устройство, телега на двух колесах, сифоны, сидела полная тетя, наливала за сорок копеек газировку с сиропом и за 5 без сиропа. Я стоял, пил за 5 без сиропа и собирался ехать в журнал «Юность» со стихами. Хотя хотел писать прозу. И вот тетя, которая торгует, говорит другой, какой у нее сын непутевый, 14 лет, ботинки 44-го размера, а уже пьет, курит, в милицию три привода, был бы отец, дал бы ремня, но нет отца. Другая спрашивает: а где ж отец? А он, отвечает, в начале войны ушел на фронт, полковник, и не вернулся. Я посчитал, понял, что цифры не сходятся, и думаю: врешь ты все, не было у тебя никакого полковника. Я таких много видел в армии, когда служил, обычно они при столовых работали. Я тут же изменил свое намерение, не поехал в «Юность», а вернулся в общежитие и написал рассказ «Вдова полковника». О женщине, у которой был какой-то солдат, он ушел на фронт, она не получала писем и стала сама себе писать от его имени. В письмах она его награждала, повышала в званиях, в конце войны он стал у нее полковником, Героем Советского Союза, а потом война кончилась, он не вернулся, и она сама себе написала извещение, что он геройски погиб. А я стал думать: кто мог быть этот человек и как сложилась его судьба. Я, конечно, представлял, что он должен быть самый рядовой солдат. И год я возвращался к этому замыслу, но не видел его, не видел. И вдруг вспомнил такую картину. Я служил в начале 50-х в Польше, и там, в школе авиамехаников, у нас был плац для строевых занятий. Однажды я стою, смотрю, через плац идет битюг немецкий и тянет немецкую телегу на сдутых шинах. В телеге никого нет. Я удивился. Потом вижу, солдат, ногой за вожжу зацепился, и лошадь тащит его по земле. А на другой день опять та же лошадь, та же телега, но уже наверху солдат, голова перевязана, и вид у него нелепый и геройский одновременно. Я спросил стоявшего рядом солдата: кто это? Он говорит: это же Чонкин, конюх. И все. И я когда вспомнил эту картину, я понял, что будет роман. Появилось ощущение удачи, еще не свершенной, но предстоящей.

– Я помню прогремевший рассказ «Хочу быть честным» – почему желание быть честным власть встретила в штыки?

– Ильичев, тогда второй человек в ЦК по идеологии, возмутился: Войнович хочет сказать, что у нас в Советском Союзе трудно быть честным. Между прочим, первое название – «Кем я мог бы стать?». Там был эпиграф из австралийского поэта: «Когда печаль и горе, и боль в груди моей, и день вчерашний черен, а завтрашний черней, находится немало любителей сказать: ах, жизнь его пропала, ах, кем он мог бы стать…»

– Вся жизнь была в приписках, во лжи, но для того, чтобы это увидеть, нужна была своя судьба. Когда вы написали это, вы как бы программировали судьбу или просто слушали себя?

– И программировал, и слушал.

– Вы ведь уже были автором знаменитой песни «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды…»

– И мог бы стать нормальным советским писателем. Но я не мог. У меня натура была другая. Большинство моих сверстников, литераторов, заканчивали школу, Литературный институт или какой другой, и все. А я уже в колхозе работал, в армии служил, на заводе, на стройке… Человеком руководят разные устремления. У кого-то корыстные, у кого-то честолюбивые. Я начинал писать слепо, но когда стал осознавать, куда это идет, я понял, что, действительно, хочу быть честным, чтобы мне было не стыдно жить. Пока я был плотником или солдатом, я знал, что мое мнение ничего не стоит. А тут понял, что встал на ступеньку, где я за что-то должен отвечать. И за свое звание писателя, кстати.

– Перед кем отвечать? Перед мужиком, с которым вместе служили, или кем?