– Что изменилось в нашей общей жизни? «Хочу быть честным» – а по-прежнему врем…

– Ложь трудно искоренима. Если Чехов выдавливал из себя раба, нам надо всем народом выдавливать из себя лжеца. Рабство и ложь – рядом, одно от другого зависит. Лгут все и на всех уровнях. В Америке была знаменитая история Клинтона с Моникой Левински, а до этого с Памелой Джонс. Американцы больше всего были потрясены тем, что их президент врет. Вранье там считается преступлением. А у нас не считается.

– Но все-таки вы сейчас не пишете таких сатирических писем…

– Не пишу. Хотя можно уже писать. Россия, в конце концов, вернулась сама к себе, к своей натуре. Народ, действительно, избрал себе то правительство, которого он хочет. Правитель должен быть справедливым, должен говорить о том, что надо помочь пенсионерам, тем, этим. При этом он может сажать кого угодно, почти как при советской власти. Судебный произвол, дошедший до предела. Но все одобряется народом. Пока. Кризис обязательно подорвет доверие к верхам. Хотя они очень умные ребята, там, наверху. Но ум чисто полицейский: этих напугать, тех приручить. Это все по законам арифметики. А сейчас уже, наверное, по законам геометрии надо что-то делать. Потому что этот кризис, он будет более серьезным, чем кажется, особенно у нас, в России. И тогда народная любовь превратится в ненависть. Ни к чему хорошему это не приведет.

– А что вы сейчас пишете?

– Мемуары. Чистые мемуары. Подхожу к концу.

Блиц-опрос

– Что значит красиво стареть?

– Не знаю. Может быть, просто мало думать об этом. Не делать из этого трагедию.

– Главная черта вашего характера?

– Ради красного словца не пожалею родного отца.

– А какая черта вам нравится в других людях?

– Мне нравятся люди доброжелательные, не лживые, естественные.

– Если бы вы не стали писателем, кем бы вы стали?

– Летчиком. Я хотел быть летчиком всегда. Только недавно перестал хотеть.

– Есть ли у вас какой-нибудь девиз?

– Бог не выдаст, свинья не съест.

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

«Карнавальная ночь», «Двадцать дней без войны», «Любимая женщина механика Гаврилова», «Вокзал для двоих», «Пять вечеров» и еще десятки популярных, народных фильмов – в них популярная, народная Людмила Гурченко.

Внешность ее поразила. Молодое лицо, без грима. Только глаза подкрашены. Гладкие короткие волосы. Высокий лоб. Простужена, кашляет. Говорит просто, серьезно. Улыбнулась, засмеялась и что-то показала по-актерски только к прощанью.

Дом, в переулке возле «Маяковской», уютный, необыкновенно личный, носящий черты хозяйки. Все вкусно (от слова вкус) – от мебели до кофе и чашки, в которой кофе. Нужны были фотографии. «Надо Сергея Михайловича попросить…» С. М. – муж и продюсер. Никаких снимков ни по стенам, ни за стеклами книжных полок.

Разговор давний – сегодня он отзывается болью в сердце.

– Вы живете в одном из самых прелестных мест Москвы. Маяковка, Патриаршие – вы стремились сюда?..

– Мы получили комнату с Машиным отцом, по реабилитации его отца…

– Машин отец – это кто?

– Борис Андроникашвили.

– Я знала его, сын писателя Бориса Пильняка, да? Видела перед смертью. Он лежал, прикованный к постели. Мы жили по соседству… Вы знаете, что он умер?

– Нет. Маше было полтора года, когда мы расстались. Сейчас ей сорок. Когда она родилась, мы получили однокомнатную квартиру за Останкино, где Кошенкин луг. Потом, когда разошлись, у меня была комната на Ленинском проспекте, а потом уже я купила квартиру на Маяковской. Мы жили там с Сашей Фадеевым…

– Он погиб от алкоголя?

– Да. А потом я сломала ногу, осколочный жуткий перелом, полтора года отнял, фильм «Мама», приходили иностранцы, а там двадцать восемь метров, негде сесть, только на полу… Через четыре года мне дали квартиру от Союза кинематографистов. И потом я ее поменяла на этот район. Первое, когда я в Москву приехала во ВГИК, угол сняла на Маяковской – я ж Маяковского обожаю, для меня это самое-самое…

– Люся, хочется задавать вам важные вопросы. Человек может впадать в отчаяние, в тоску – вытаскивает из тоски артистка? Какие взаимоотношения между вами, ребенком Бога, все равно ведь все обыкновенные люди, и вами как актрисой, то есть необыкновенным человеком?

– Сейчас я могу понять. Когда оглядываюсь назад, там я не могла этой черты провести: где артистка, где жизнь. Мне казалось, я как человек могу все превозмочь.

– Настолько сильной себя чувствовали?

– Да. Не то, что сильной, а мне так внушали, я думала, что обязательно все преодолею, потому что выросла среди положительных героев. Эта планка, она всегда существовала, через которую надо прыгнуть, чтоб быть первым – а как же! Такое поколение, может быть. Но с течением времени, когда начинают рушиться иллюзии, в первую очередь о себе самой… И сейчас я могу сказать, что только моя профессия может вынуть из отчаяния, из депрессии, из тех надежд, которые, как говорится, умирают последними… уже и надежды, и все поумирало, а выходишь на сцену… Очень противное слово «должен», вообще никто никому не должен – но вот это, когда ждут, это осталось что-то очень сильное. И я сквозь все, через все… Я не знаю, что будет после выступления, но я смотрю, как люди ждут, и обмануть их я не могу.

– А в тот момент, когда выходите на сцену, когда все остается позади, вам легко, вы летите или все равно продолжается работа?

– Работа. Колоссальная работа. Если датчики подключить, тут сумасшедший человек. Потому что восемьдесят людей у меня внутри говорят: преодолевай… плохо… сейчас задохнусь… сейчас будет это… а нет… ты можешь… не можешь… о, попала… не попала… А кто-то восемьдесят первый прет вперед: давай на этой волне… ну, давай… и пошло, и пошло… Это совершенная аномалия. Кто-то будет говорить, что мы играем, а не живем. Мы живем, и играем, и происходит это сумасшествие, и я отвечаю, что никакие экстрасенсы и психотерапевты, никто не может с вами сравниться, если эта энергетика еще остается, если она есть от Бога, она перекрывает все! А потом, после выступления, начинается огромный отлив и анализ того, что происходило. Такой противный анализ, где ты себе самый большой судья… Но я очень люблю выражение друзей, которые перестают друзьями быть, когда после просмотра, на котором ты думаешь, как важно услышать что-то от родного человека, а он говорит: знаешь, я сидел и думал, к чему бы придраться… То есть ты сидишь и думаешь, к чему придраться… И так искренне – мне аж плохо стало… И я поняла: если я вкладываю сюда сто процентов, то получаю хотя бы минус двадцать пять, а если в личную жизнь я вкладываю сто, то получаю минус двести. Какой смысл? И тогда отдаешь что угодно, и едешь в Воркуту, в Игарку, и там проводишь ночь и думаешь: может, завтра я лучше сделаю… И так поднимаешься над самим собой. Нет стабильного, о котором, может быть, мечтаешь…