Взгляд вдовствующей герцогини стал задумчивым.

— То, что он говорил в Гарварде…

— О моих покойных мужьях? Его ввели в заблуждение. Но, боюсь, его мнение не изменишь.

Вдовствующая герцогиня не ответила. Они в молчании пили чай. Было слышно, как по лестнице снуют слуги, относившие чемоданы Венеции в карету, которая уже ждала у кромки тротуара. Через открытое окно доносился голос горничной, дававшей указания слугам относительно багажа своей хозяйки.

— Не буду больше задерживать вас, — сказала вдовствующая герцогиня, поставив свою чашку.

— Передать ему, что вы заходили, или вы предпочитаете, чтобы эта встреча осталась между нами?

— Можете передать. Кристиан знал, что я не стану сидеть, сложа руки, после того, как он огорошил меня подобными новостями.

— Конечно. И никто не стал бы, когда дело касается тех, кого мы любим.

Они поднялись и обменялись рукопожатием.

— Если позволите, я дам вам один совет, — сказала вдовствующая герцогиня. — Если вы считаете, что герцог не прав в отношении вас, дайте ему знать. Он может казаться ужасно грозным, но он никогда не был упрямцем, не признающим никаких доводов.

Баронесса не стала бы колебаться. Венеция сомневалась, что у нее хватит храбрости, однако кивнула.

— Я запомню, ваша светлость.

Есть определенный смысл в том, чтобы юношеские грезы оставались в юности. Они экстравагантны, а порой даже опасны.

Миссис Истербрук — скорее одержимость ею — была его юношеской грезой. И не важно, что она тогда была замужем. В его фантазиях муж вообще не являлся препятствием. Кристиан начал проклинать свои сны только после того рокового разговора с Энтони Таунсендом. И даже тогда не полностью и не сразу.

События, которые он изложил в своей лекции в Гарвардском университете, соответствовали этапам его собственного разочарования. Недоверие, с которым он слушал Таунсенда, гнев, вызванный его безвременной кончиной, крушение последних иллюзий из-за ее второго брака, заключенного ради выгоды.

Но Венеции показалось недостаточным, что только один мужчина из десяти тысяч посмел отнестись к ней критически. Нет, ему пришлось заплатить за этот проступок своим сердцем.

А теперь она стала его женой перед Богом и законом.

Его самая дорогая собственность сидела напротив в его личном вагоне, прицепленном к поезду, невозмутимая и невероятно прекрасная. Кристиан не мог представить, что он обнимал ее, касался ее, сливался с ней душой и телом. Ее красота потрясала, словно она была не существом из плоти и крови, а творением художника, рожденным приступом лихорадочного вдохновения.

Казалось, она притягивает свет. Хотя солнечные лучи проникали в вагон сбоку, ее фигура была освещена полностью, ровным, мягким сиянием, какое художник создает в своей мастерской, изображая ангелов или святых, снабженных собственным источником света в виде нимба.

Некоторое время она оставалась неподвижной, как модель художника. Ни одна складка на ее платье в белую и золотистую полоску не трепетала. Но сейчас она положила руки на разделявший их столик и расстегнула первую пуговицу своей перчатки. Явно нескромный жест. Или нет? Они не на публике, и единственный человек, присутствующий в вагоне, ее собственный муж.

Ее муж. Эти два слова, как и ее красота, казались нереальными.

Медленным, дразнящим движением, она раздвинула края перчатки на запястье, обнажив треугольник кожи — кожи, которую он беспрепятственно ласкал на «Родезии». Затем, с бесконечной ленью, стянула перчатку со своей руки, палец за пальцем. А потом проделала то же самое с другой перчаткой.

Казалось только справедливым, если бы она имела хоть какой-нибудь недостаток. Короткие пальцы были бы неплохим началом, не говоря уже об узловатых костяшках. Но нет, ее руки были изящными, с длинными пальцами, сужающимися к кончикам. Даже костяшки ласкали взгляд.

Подняв эти красивые руки к подбородку, Венеция развязала ленты шляпки и сняла ее, слегка тряхнув головой. Внезапно Кристиану стало жарко. Он лишился дара речи, не в состоянии дышать, не в состоянии думать, не способный ни на что, кроме желания. Присутствие Венеции разрывало его на части, и не было способа снова стать целым, кроме как поглотив ее целиком, душу и тело.

Спустя мгновение он опомнился, но не раньше, чем жена перехватила его взгляд.

«Десять лет я был одержим ее красотой. В качестве укора и назидания самому себе я написал целую статью о роли красоты в эволюции. Я, так хорошо понимающий принципы мироздания, не смог тем не менее избежать магнетического притяжения красоты одной женщины», — вспомнил он собственные слова.

И она это знает. С хирургической точностью она сняла защитные слои с его сердца, пока оно не предстало перед ней обнаженным, со всем его стыдом и тоской.

Он мог бы жить со всем этим и дальше, если бы сохранил свой секрет запечатанным и погребенным. Но она знает. Она знает.

— Не успокаивайтесь раньше времени, — произнес он мстительным тоном. — Я еще могу развестись с вами после рождения ребенка.

Алджернон-Хаус был великолепен: с мраморными галереями, высокими потолками, расписанными итальянскими мастерами, библиотекой из пятидесяти тысяч томов, включая Библию Гутенберга и рукописи Да Винчи.

Но во что Венеция влюбилась, так это в огромный парк. Там был классический сквер, разбитый вокруг монументального фонтана, изображавшего Аполлона и девять муз, сад скульптур, заключенный в увитые плющом стены, и розарий, который только начал цвести, наполняя воздух своим благоуханием.

Дом со стенами из потемневшего от времени песчаника располагался на краю обширной луговины, там, где начиналась поросшая лесом возвышенность. Луг пересекала блестящая лента ручья, извиваясь между тенистыми берегами, поросшими плакучими ивами и ольхой. Пейзаж дополняли стаи диких уток, садившихся на воду, благородные олени, мелькавшие у опушки леса, и небольшое стадо голштинских коров, мирно щипавших траву.

Венеция имела немалый опыт ведения хозяйства, но она никогда не сталкивалась с хозяйством такого масштаба. Всю первую неделю, как бы ей ни хотелось обследовать окрестности, она посвятила более насущным задачам, изучая порядки и традиции, сложившиеся в поместье, встречаясь со старшими слугами и беря в свои руки — нежно, но твердо — бразды правления своим новым домом.

Кроме того, она ежедневно писала подробные письма близким, чтобы они не тревожились. Или, скорее, чтобы они могли тревожиться, точно зная, что происходит в ее новой жизни.

В своих письмах Венеция очень редко упоминала о муже. В сущности, ей было нечего сказать. Кристиан проводил большую часть дня в своем кабинете. Она проводила большую часть времени у себя в гостиной. Эти помещения находились в разных частях дома, так что они практически не встречались, не считая обеда, где супруги сидели на разных концах стола, имевшего тридцать футов в длину. Даже без ваз, высившихся посередине, Венеции понадобился бы бинокль, чтобы разглядеть собственного мужа.