– Девочки, вам тоже холодно, как и мне?

– Нет, разве жителям Абадана может стать холодно?

– Мы носим в карманах солнце!

– Причиной здешней жары, несомненно, является присутствие трех несущих в себе зной жительниц Абадана!

– Тогда согрейте на милость своим зноем нашу крохотную камеру!

Погода, однако, с каждым днем становилась все более и более суровой. С этим холодом шутить было невозможно. У нас дрожали челюсти и неистово стучали зубы. Как ни старались мы согреть дыханием свои окоченевшие носы, пользы от этого не было, потому что само дыхание тоже было ледяным. Руки и ноги посинели. Было ощущение, будто кровь в наших жилах застыла. Пытаясь спастись от беспощадной стужи, мы сворачивались клубочком. Мы складывали свои одеяла конвертиками и с головой прятались внутри них, потому что невозможно было держать голову снаружи. Однако даже эти одеяла не в силах были сдерживать студеные и жалящие ветра, которые гуляли по камерам. Все тепло, которое на протяжении многих лет мы вобрали в свои тела от палящего солнца и раскаленного до 60 градусов воздуха, которым дышал Абадан, молниеносно испарилось. Съежившись от холода, мы лежали на полу камеры, свернувшись калачиком. Мы были не в силах проронить ни слова. Я не боялась смерти, мне было страшно от мысли умереть на чужой земле. Похожие на эскимо, мы неподвижно и безмолвно лежали в ледяном чулане и лишь изредка обменивались взглядами. Никто из нас не мог ничего сделать. Настал полдень – время раздачи еды. Когда открылось окошко, густое облако горячего пара ворвалось в ледяное пространство нашей камеры, которая стала похожа на погреб, набитый льдом. Мы готовы были умереть от холода; готовы были к тому, чтобы наши окоченевшие и безжизненные тела вынесли из камеры наружу, но не хотели хоть что-то просить у баасовцев. Ноги не слушались нас, мы не в силах были сделать хоть одно движение. Сидя или на четвереньках мы раскачивались из стороны в сторону в надежде, что эти движения придадут нам хоть немного энергии и тепла. Халима сказала:

– Думайте о жарких летних днях в Абадане!

– Мы не доживем до утра…

– Странно, что мы вообще еще до сих пор живы.

Мы бросали друг на друга взгляды, содержавшие просьбу о прощении, которое хотели получить друг от друга в преддверии нашей неизвестной участи. Иногда мы дружно начинали смотреть на щели вокруг окошка в надежде найти способ бороться с чудовищной стихией под названием стужа, которая незаметно проникла в наш чулан и воцарилась в нем.

Чтобы хоть как-то согреться, мы сели друг рядом с другом и обмотались одеялами, прижимая колени к туловищу. Я спросила:

– Мы идем ко Всевышнему или Всевышний идет к нам?

– Всевышний – на своем месте, это мы приближаемся к Нему.

Мы знали, что до заката должны воспользоваться теми несколькими слабыми лучами солнца, которые едва проникали в нашу камеру. Мы знали, что если солнце зайдет и наступит ночь, сатанинский холод погубит нас. Поэтому мы решили восстать на борьбу с ним. У него не было права подчинять нас своей воле. Мы с трудом доползли до двери, подобно улиткам. Мы смочили хлеб в соусе, который нам принесли на обед, и получили мягкое тесто, которым и вооружились для сражения с врагом. Фатима наклонялась, а Халима становилась на нее и поднималась вверх, чтобы заполнить щели вокруг окошка полученным тестом. Затем я наклонялась, а Марьям становилась на меня и делала то же самое. Мы дрожали, подобно тростнику на ветру. Мы бросили взгляд на кафельную плитку, разрисованную именами прежних жителей чулана; жителей, которые смогли долгие годы прожить в этом холоде, грязи, с этими запахами и насекомыми, и в конце своей жизни оставить о себе воспоминание в виде надписи на стене, чтобы другие, пришедшие на смену им, знали их имена. Мы же пробыли здесь всего одну осень. Каждый раз, когда тюремщик-баасовец открывал окошко на двери нашей камеры, ему в лицо ударял холодный ветер с такой силой, что теребил его волосы. При этом он громко смеялся и говорил: «Да нет же! Совсем не холодно, вы шутите!»

Какая адская шутка! Из-за этой шутки мы пребывали между жизнью и смертью.

Надзиратель открыл дверь. И снова облако горячего пара вошло внутрь камеры. Нам достались еще четыре одеяла. Несмотря на то, что в ту ночь мы сломали дьяволу под названием «холод» рога, он повалил нас на землю с такой силой, что покалечил нас. Мы, все четыре, обессиленные и бледные, валялись на полу, будучи не в состоянии пошевелиться от ломоты в теле, и едва дышали, находясь во власти разных недугов. Приготовленное нами тесто, которым мы замазали щели вокруг окошка, смогло в некоторой степени противостоять ветрам, однако сила и скорость последних вскоре превратили его в камушки и, сорвав с места, швырнули в нашу же сторону. Новые одеяла, принесенные нам, оказались логовом голодных блох и клопов, которые были приглашены полакомиться нашими обессиленными телами. Мы не знали, что нам делать – искать ли пути бегства и спасения от беспощадных вихрей, которые ударяли, словно плетью, по нашим беззащитным телам, или же искать средство от чесотки, поразившей кожу на наших телах. Иногда, когда открывались окошки на дверях камер для раздачи еды, был слышен кашель – наш и других заключенных, который, подобно лаю собаки, вырывался из изъязвленных легких. И это было единственным признаком того, что мы все еще живы.

Мы привыкли к тому, что окошки на дверях камер открывались три раза в день, однако в последнее время заметили, что поздно ночью дверцы соседних камер и камеры напротив тоже открываются и закрываются. Мы стали прислушиваться к звукам в коридоре и в конце концов услышали голос тюремщика-баасовца, который говорил заключенному: «Что будешь есть?» Иногда после вопроса «Что будешь есть?» он говорил: «Ты поправишься, пей воду!» Выражение «ты поправишься» было выражением медиков. Следовательно, сделали мы вывод, автор этих слов, возможно, был доктором, причем «водным» доктором, потому что он для всех выписывал один и тот же рецепт лечения – воду. Иногда, надо сказать, приходил другой доктор, который давал больным другой рецепт лечения болезни. На все жалобы и вопросы больного он отвечал: «Отдыхай!» Этого доктора мы называли «отдыхным».

Боль и страдания, которые мы испытывали от сознания пребывания в плену и на чужбине, а также тоска, одиночество и скованные цепями чувства и эмоции были настолько сильны, что не оставляли места хрипам клокочущего дыхания и туберкулезному кашлю. Поэтому для иракцев было лучше видеть нас как можно реже. Те, которые по ту сторону двери, – не «наши». А те, которые сидят по соседству за стенами камеры, – такие же, как мы. Мы стучали по стенам справа и слева в надежде услышать ответный стук. Но, несмотря на то, что все мы были заключенными, никто не доверял другому из страха оказаться в еще более бедственном положении.

Осень подходила к концу, и было время считать цыплят, потому что количество линий, которые мы чертили на стене, становилось все больше и больше. Каждая из этих линий обозначала уход одного дня нашей молодости и провозглашала приближение зимы. Я же по-прежнему ждала завтра, чтобы война закончилась и нас освободили. Наступила ночь Ял да[99]. Я вспоминала запах сладкого плова, который готовила бабушка, медовый вкус арбуза и щелканье подсолнечных семечек. Не ведая о том, что будет завтра, мы сидели друг рядом с другом, оперевшись о стену. Никто из нас не мог отвлечь себя от мыслей о своей семье. Каждая из нас вспоминала кого-то из своих близких, и мы вели тихую беседу: