и вполне успешно. Федя — в школе, Яков — в техникуме. Не понравился мне Яков. Замкнутый, разговаривает неохотно.

— Чего удивительного? Такое пережил парень. Сказал, что сын у него родился?

— Первым делом. Думал, обрадуется, а он как-то равнодушно к этому отнесся. Я даже рассердился на него, хотя причину знаю.

— И я знаю. Нескладно у Якова получилась жизнь… Парень молодой, все впереди. А папаша у него… Не нравится он мне. Вроде и придраться не к чему, но чувствую, нехороший человек.

— Хороший родного сына не выгнал бы. А вот Федя наш так просто цветет. Уж так он доволен. Учится, себя не жалея, во всяких там комсомольских делах участвует. Смышленый. Смешной только. С Пегасом встретился, как с лучшим другом. Я нарочно эту лошадь взял.

— Что ж, это не порок… — Иван Иванович придвинулся ближе к Майскому. — А теперь расскажи, Александр Васильевич, чем кончилось твое дело.

Майский тяжело вздохнул.

— Тем и кончилось, чем должно было кончиться. Карапетяну строгий выговор утвердили. И решили оставить на прежней должности. Дать возможность исправить свой проступок работой… — Майский помолчал. — Я за него просил…

— Считаешь, что он покажет себя с лучшей стороны?

— Уверен. Карапетян умеет работать, если захочет.

В прихожей послышались женские голоса, и в комнату вошла Ольга Дымова, а следом за ней Стюра.

— Вот вы где, — Ольга даже не поздоровалась, она была взволнована, и Майский сразу это заметил. — Весь поселок обежала. Говорят, приехал директор, а нигде нет.

— Что случилось, Ольга Михайловна? — сразу встревожился Майский. — С Леной неладно?

— Ничего страшного. Роды у нее начинаются.

Александр Васильевич поднялся.

— Я побежал, Иван Иванович, завтра договорим.

— Иди, иди. Если что-нибудь надо будет — дай знать.

Майский и Дымова вышли на улицу. Стало совсем темно, и только там, где окна еще не были закрыты ставнями, на улицу лились широкие полосы света. Маленькая Ольга едва поспевала за Александром Васильевичем — он шагал широко, — рассказывала, как после обеда Елена почувствовала себя плохо, как вызвали Осипа Ивановича и как Елена беспокоилась, что нет около нее мужа.

Майский все прибавлял и прибавлял шаг. На ступеньки своего крыльца он уже взбежал, рывком открыл дверь и услышал пронзительный детский крик.

Часть вторая

ДОЛИНА ЗОЛОТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ранним апрельским утром, когда восток только чуть порозовел, возле заколоченного пятистенного дома Ваганова остановилась телега, запряженная гнедым мерином. В коробе, сплетенном из толстых ивовых прутьев и почти до верху заполненном мягким лесным сеном, сидели два старика. Сзади короба виднелся небольшой, окованный железными полосками, сундук, крепко привязанный к телеге. Тот, кто правил лошадью, был немного моложе своего спутника. Торчащие из-под меховой ушанки волосы и борода у него лишь чуть начинали серебриться. Второй, укрытый плащом, приподнялся, с минуту молча смотрел подслеповатыми глазами на дом, на слегка покосившиеся ворота.

— Уж и не верю я, Никитушка, что опять свое родное гнездо вижу. Диво ли, столько годов пробежало… Однако сразу узнал. До последней завитушки на наличниках запомнил. А как же не помнить? Столько здесь прожито-пережито…

На глазах старика блеснули слезы, покатились по смуглому лицу, застряли в жиденькой бороденке.

— Будет тебе, Степан Дорофеич, будет, — немного сурово заметил его спутник. — Чего прошлое-то ворошить, сердце травить.

— Правда твоя, Никитушка, — поспешно согласился Ваганов и тыльной стороной ладони смахнул неуместные слезы. — Верно сказал, верно. Однако и радостно мне, и горестно. А твой-то дом, Никитушка, сгорел дотла. Ни одного бревнышка не осталось, и место вон бурьяном поросло.

— Вижу, — вздохнул Плетнев. — Так и не довелось в нем пожить.

Оба вылезли из короба. Никита Гаврилович вожжами привязал мерина к скобе, вбитой в стойку ворот, а Степан Дорофеевич подошел к калитке и повернул кованое железное кольцо. Дверь нехотя, с тягучим скрипом, открылась.

— Поет-то как, — пробормотал Ваганов. — Петли дегтем смазать надо. Возьми-ка, Никитушка, топор да сбей доски на ставнях.

Плетнев достал из-под сена топор и шагнул следом за дядей во двор. Привычно орудуя топором, неторопливо начал отдирать доски, прибитые вперекрест к ставням трех больших окон. Ваганов между тем поднялся на крыльцо и, вытащив связку ключей, стал возиться у большого висячего замка. Замок долго не поддавался, наконец внутри его сердито взвизгнула пружина, и он открылся. Руки старика тряслись все сильнее, он долго подбирал ключи еще к двум замкам, а отперев и их, снял с толстых петель широкие стальные пробои и распахнул первую дверь. В сенях отпер четвертый замок и только тогда попал в дом. Старика встретил затхлый, застоявшийся воздух, в носу защекотало от пыли, и он громко чихнул.

Первым делом Степан Дорофеевич прошел в горницу, остановился у переднего угла, где висело несколько темных от времени и пыли икон, размашисто трижды перекрестился.

— Дома, — прыгающими бледными губами прошептал старик. — Дома я. Слава тебе, господи, привел опять родной угол повидать.

Вспомнились старику молодые годы. Ребят полон дом, а достатку не было. Трудно было, ох, как трудно. С весны до осени ходил с артелью по тайге, и того, что добывал, едва хватало на зиму. Звали его тогда Рябым, подсмеивались над неудачами. Потом Никита пришел с отцом. Гаврила-то вскоре помер, а племянник так и остался в доме. Жена Глаша приняла его как родного. Никита счастье принес Ваганову. Вскоре пофартило старателю, и стал Рябой Степаном Дорофеевичем, одним из самых богатых людей в Зареченске. Дом вот этот построил, второй — Никите, женил племянника. И все было бы хорошо, да нежданная беда нагрянула. Во время старательского бунта потерял племянник жену молодую — казачий офицер ее замучил. Никита обидчика пристрелил и ушел в тайгу. Там и скрывался многие годы. Золото нашел. Богатимое. Долго никому не говорил о находке, а потом показал Майскому. Теперь на том месте прииск Новый. Через несколько лет после ухода Никиты из Зареченска новое горе. Любимая дочка Фенюшка стала водиться с политическим ссыльным Григорием Дунаевым. Во время революции их белогвардейцы изловили да на площади перед приисковой конторой казнили. Повесили их. И Фенюшку, и Дунаева, и Егора Гущина, и Петю Самсонова, и Василия Топоркова. А незадолго до того жена Глаша померла. После этого и ушел из поселка сначала к Никите в тайгу, а потом к сыну Степану на Троицкий завод. Ох, сколько пережито, сколько выстрадано… И вот опять в родном доме…

Снаружи доносились ровные удары, скрип досок и визг ржавых гвоздей, с трудом вылезающих из дерева. Один за