class="p1">А драга весело гудела, ковши поднимали песок, сыпалась в эфеля галька.

А через неделю в Зареченске в первый раз с пригорка вблизи приисковой конторы ударила старенькая пушка. Ее выстрел гулко раскатился над поселком, извещая старателей о том, что намыт первый после реконструкции прииска пуд зареченского золота.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Заложив руки за спину, Егор Саввич прохаживался по комнате. Под грузными шагами уныло поскрипывали половицы, и в такт им отзывались скрипом высокие, до блеска начищенные сапоги. Борода сегодня у бывшего виноторговца не расчесана, не до того. В глазах тревога. Время от времени он подходит к двери в соседнюю комнату и, вытянув красную крепкую шею, чутко прислушивается. Там, за двустворчатой дверью, какое-то суетливое движение, приглушенные женские голоса. Егор Саввич еще больше вытягивает шею, привстает на носки, но слов разобрать не может.

Обе половинки двери внезапно распахиваются, так что хозяин дома едва успевает отскочить, и тут же с шумом захлопываются. Через комнату пробегает толстая Мелентьевна.

— Ну что? Скоро ли? — кричит ей вдогонку Сыромолотов.

— Мучается, батюшка. Ох, как мучается.

Егор Саввич торопливо крестится.

— Может, за доктором послать?

Вместо ответа Мелентьевна машет рукой и скрывается в сенях. Через минуту она бежит обратно, прижимая к животу большой цинковый таз. Сыромолотов загораживает путь экономке.

— Ты погоди, ты толком скажи.

— Опосля, батюшка, опосля. Бог даст, все ладно будет.

Егор Саввич снова шагает по комнате от окна к двери, от двери к окну. Угасают последние солнечные лучи, и комнату наполняют мягкие синие сумерки. Скрипят половицы, скрипят сапоги.

Сыромолотов идет в кухню. Там никого. Хозяин открывает дверцу шкафчика, берет графин с зеленоватой настойкой, наливает полную граненую рюмку. Руки дрожат, вино плещется на пол, на рубаху. Выпив, наливает еще и тоже выпивает одним глотком, крякает и, взяв с тарелки малосольный огурец, неторопливо хрустит им. Но вино не заглушает тревоги. Егор Саввич возвращается в горницу и снова меряет ее шагами. «Господи, господи, не оставь милостью нас, грешных». Став лицом к переднему углу, где висят иконы в дорогих серебряных окладах, он размашисто крестится.

Из соседней комнаты доносится громкий протяжный крик, он переходит в болезненный стон. Сыромолотов вздрагивает, крестится торопливее и трясущимися губами шепчет все громче:

— Господи помилуй, господи помилуй…

Внезапно весь старый дом пронизывает детский крик. Обе половинки двери распахиваются, и в освещенном проеме показывается могучая Мелентьевна.

— Поздравляю тебя, батюшка Егор Саввич, внучек родился.

Сыромолотов резко поворачивается к ней.

— Внучек, говоришь? — переспрашивает дрожащим от радости и волнения голосом. — А не врешь?

Оттолкнув Мелентьевну, Егор Саввич врывается в спальню. Здесь светло и жарко, горят две керосиновые лампы: одна на маленьком столе у кровати, другая под стеклянным розовым абажуром подвешена к потолку. На широкой деревянной кровати лежит Дуня. Густые волосы тяжелыми волнами растеклись по пышной подушке. В спальне тяжелая духота. На полу тазы и ведра, мокрые тряпки. У стены, где стоит большой и широкий сундук, возится повитуха Домна Никифоровна.

Егор Саввич направляется к ней.

— Покажь, покажь внучонка-то.

Домна Никифоровна радостно говорит:

— Внучек, батюшка, внучек. Смотри сам.

Сыромолотов торопливо отгибает пеленку, наклоняется к красному плачущему комочку. Затем поворачивается и, чуть не сбив с ног Мелентьевну, бросается к кровати. Упав на колени перед роженицей, он порывисто хватает ее свисающую руку, прижимает к своей волосатой и мокрой от счастливых слез щеке.

— Дунюшка! Вот спасибо тебе, славная ты моя. Потрафила старику. За внучонка спасибо.

Молодая женщина стонет сквозь плотно стиснутые зубы. На лбу крупные, как горошины, капли пота. Почерневшие тонкие губы искусаны в кровь. Дуня открывает большие синие, влажные от слез глаза. В них боль, и радость. Силясь улыбнуться, она чуть слышно говорит:

— И вам спасибо, тятенька, за ласку и заботу вашу.

— Ну, Дунюшка, — счастливо отвечает Сыромолотов, — уважила ты меня. Уж так ли уважила. Внучонка, внучонка ведь родила. Проси теперь чего хошь…

— Не надо мне ничего, — говорит невестка и, помолчав, внезапно добавляет: — Яшу простили бы…

Сыромолотова словно в грудь толкнули, отпрянул от постели.

— Не будет этого! Нет ему прощения, поганцу.

Он поднимается с колен, насупившись, выходит в горницу. Здесь полумрак, только в переднем углу мерцает огонек лампады. Пламя колеблется, и длинная тень на стене словно пляшет.

— Агафья! — зычно кричит Сыромолотов. — Ставь самовар. Чаю хочу. Да огня принеси.

Он садится в кресло и довольно поглаживает бороду.

— Внучек… Внучек… Ай, спасибо тебе, Дунюшка. Вот теперь славно заживем. Я еще им покажу. Узнают, кто таков Сыромолотов.

Раскатистый пушечный выстрел прерывает его размышления. Звякнула фарфоровая посуда в горке. Егор Саввич вскочил, подбежал к окну и распахнул створки. До пояса высунулся на улицу, вглядываясь в густеющие сумерки.

— Алексашка пальнул, стервец, — зло бормочет Егор Саввич. — Еще пуд намыли. А может, и самородок опять нашли. Радуется. Ишь, какие порядки завел: пуд золота — пушка палит. Самородок подняли — опять же палят. Ну, радуйтесь, радуйтесь. А чему радуетесь-то? Чужое золото моете, воры. Погодите ужо.

Пальцы сами собой сжались в два крепких кулака. Сыромолотов грозит кулаками в темноту улицы.

— А вот и к нам придет праздник. Уж мы тогда тоже пальнем. Да так пальнем, что жарко вам станет…

*

Майский только что вернулся из Златогорска. Оставив Пегаса на конном дворе, директор пошел в контору, надеясь еще застать там Ивана Ивановича.

Дверь в кабинет парторга была чуть приоткрыта. Майский распахнул ее и остановился на пороге. В комнате никого не было. Но в полумраке Александр Васильевич заметил какое-то движение у стола и громко сказал:

— Иван Иванович, ты?

Из-за стола вынырнула человеческая фигура. Перед ним был Сморчок. В руках старик держал веник и совок. Очевидно, он убирал мусор под столом, когда вошел директор. Александра Васильевича удивило, что Сморчок услышал его окрик, обычно он никак не реагировал на обращенные к нему слова. Странным было и то, что он нашел какой-то мусор под столом. Слепов — человек аккуратный во всем, обрывки бумаги, карандашные очистки всегда ссыпал в стоящую у стола высокую из ивовых прутьев корзину. Что же тогда подбирал Сморчок? Впрочем, мог же скопиться под столом мусор, какие-то клочки бумаги. Старик делал уборку тщательно, и с тех пор, как он появился в конторе, все кабинеты сияли чистотой. Майский знал, что тугоухого старика все на прииске называют Сморчком — есть такой ранний гриб в лесу, сморщенный и коричневый, прозвище меткое, хотя и обидное. Сам Александр Васильевич считал неудобным так называть человека, но подлинного имени старика