В любом случае, меры по спасению пострадавшего нужно принимать незамедлительно. При мокром утоплении пострадавшего следует положить на согнутое колено и похлопывать по спине, чтобы освободить дыхательные пути от жидкости. В случае отсутствия эффекта пострадавшего следует уложить на спину, очистить полость рта, удаляя возможный ил или другие посторонние предметы, затем произвести искусственное дыхание рот в рот и непрямой массаж сердца.

Даже если пострадавший пришел в сознание и не жалуется на самочувствие, его необходимо немедленно госпитализировать: утопление чревато тяжелыми осложнениями на мозг, сердце и легкие. Важно помнить, что «вторичное утопление» — тяжелый отек легких и присоединяющаяся пневмония — возможен даже через 30–70 часов после извлечения из воды потерпевшего.

NВ. Проведение при утоплении приема Геймлиха — резкое, энергичное нажатие в эпигастральную область живота пострадавшего (между пупком и реберными дугами) в направлении вверх к диафрагме, — по мнению большинства современных медиков, задерживает реанимацию и, кроме того, может привести к нежелательным последствиям (регургитация желудочного содержимого и аспирация рвотных масс). Однако в некоторых случаях прием Геймлиха все же доказывал свою эффективность.

Например, в моем случае.

«В значительном количестве легенд и мифов всего мира героя переносит в иные миры животное. Именно животное заносит на своей спине неофита в джунгли (-ад), держит в своей пасти или «глотает», чтобы «убить и воскресить», и т. п. Наконец, следует иметь в виду мистическую солидарность между человеком и животным как основную черту охотничьих религий древности».

Мирна Элиаде, «Шаманизм: Архаические техники экстаза»

«Оставь дверь открытой — и враг уже тут как тут; Стань под карнизом. — и тебя уже нет. Не нужно быть все время настороже. Нужно считать, что ты уже мертв».

Цунэтомо Ямамото, «Хагакурэ Бусидо»

НИКА

Звонок не работает. Я стучу по облезлой дверной обивке, сначала слегка, потом громко. Дверь открывают не сразу, а когда все-таки открывают, из образовавшегося проема на меня выплескивается волна тяжелого нутряного гудения — будто я постучалась в квартиру, где обитает семейство взбесившихся пчел.

На пороге появляется женщина лет сорока с лишним. На ней синее, расшитое красным и желтым узором пальто и сплющенный красно-синий колпак; круглая голова, прямо вместе с натянутым низко на лоб колпаком, плотно обмотана шерстяным платком, выдержанным в той же цветовой гамме. Само лицо в достаточной степени невыразительно, чтобы обрамляющая его конструкция полностью отвлекала на себя внимание, но я все-таки пытаюсь сосредоточиться именно на лице. По форме оно напоминает блин с обрезанным верхом. Поверхность блина основательно промаслена потом, а при помощи дешевой косметики на блине нарисован малиновый рот, круглые розовые щеки, изогнутые тонкими домиками брови и средних размеров фиолетовые глаза. Сами глаза — те, что внутри фиолетовых контуров, — маленькие и тусклые. Они смотрят на меня без всякого интереса. В них усталость, вялое раздражение и неделями неудовлетворенное желание выспаться. Женщина тяжело прислоняется к косяку.

— Это вы из газеты хотели?

Ей лень стоять. Ей лень комбинировать в голове осмысленные полные фразы.

— Да, я.

— И что хотели.

Ее вопрос звучит так уныло, что это уже и не вопрос даже, а просто скучная констатация какого-то очень скучного факта.

— Вы Ольга Андреевна?

Она молча кивает.

— Наша газета интересуется культурой и бытом русской Лапландии, — говорю я.

Мне не больно. Там, где сходятся ребра, там, где солнечное сплетение, в середине меня, внутри меня, — пустота. Там желудок, и нижние доли легких, кровеносные сосуды, артерии, и еще что-то — но там пусто и холодно, как в покинутом и запертом на зиму неотапливаемом гостевом домике.

Мне не больно. Я совершенно свободна.

— И в частности наша газета интересуется саамской культурой.

Мне не больно. Меня кто-то покинул.

Женщина молча прикрывает глаза, будто готовится с духом сказать что-то по-настоящему важное.

— Есть у нас культура саами, — наконец произносит она. — Вы можете слышать… — Не открывая глаз, она указывает рукой себе за спину, туда, откуда доносится нутряной гул. — …Лыввьт — Она зевает. — Лыввьт — национальное саамское пение. У нас как раз репетиция… Вы можете видеть… — она почти засыпает, — на мне… национальный костюм народа саами…

Я снова машинально окидываю взглядом костюм. При всем уважении к национальной одежде саами, не очень понятно, почему для августа не предусмотрено что-то более легкое.

Каким-то образом она вдруг прочитывает мои мысли — а может, просто привыкла к тому, что все задают этот вопрос.

— Зимний костюм. — Она чешет шею под подбородком. — Летнего у меня нету. Не нужен. Все выступления нашего музыкально… театрального… коллектива «Лопь лань»… обычно зимой.

— Зачем же вы сейчас репетируете?

— Готовь сани летом, — неожиданно бодро реагирует она. — Вы можете начать так вашу статью в газете. «Мой девиз — готовь сани летом, — говорит солистка музыкально-театрального коллектива «Лопь лань»… Ладно, фотографируйте.

— Что?

— Фотографируйте меня в национальном костюме. Вы что, не будете фотографировать? Я же специально оделась. Все газеты всегда просят, чтоб национальный костюм.

Я послушно извлекаю из кармана мобильник и ставлю его в режим съемки. Я нажимаю на маленькую кнопочку сбоку — и ее круглый усталый блин застывает на экране моего телефона. «Сохранить в памяти SIM?». Сохранить. Всегда лучше сохранить в памяти лицо человека, который дал тебе жизнь.

— У вас нет фотоаппарата, — говорит она равнодушно.

— Вы моя мать, — говорю я ей и убираю мобильник в карман.

Она тускло смотрит на меня из своего национального кокона. Выражение ее лица не меняется. Из-под красно-синего колпака на брови и переносицу начинают сочиться крупные капли пота.

— Вы из газеты? — спрашивает она тупо и ровно. Так, будто весь предыдущий наш разговор был черновой репетицией, и я перепутала слова своей роли, и если мы теперь отмотаем назад и начнем все с начала, я смогу исправить ошибку.

— Я ваша дочь. Меня зовут Ника Данилова.

— Есть у меня дочери, — она прикрывает глаза. — Три. И все они сейчас в доме. А четвертой у меня никогда не было. С чего вы взяли, что я ваша мать?

— У нас одинаковая фамилия, — говорю я.

— Ну и что? Здесь, в поселке Ловозеро, треть населения с такой фамилией. А в России, может быть, четверть…