– Странно, – заметил я, – почему тарнсмены не нападают на фургоны, поджигая их, не стреляют с неба по боскам? На их месте я бы быстро развернул тебя от стен Тарии, заставив бежать защищать босков.

Это казалось мне наипростейшим, элементарнейшим решением: на всем протяжении равнин не было ни одного места, где можно было бы укрыть повозки и босков – тарнсмены запросто разыскали их в любом месте прерий в радиусе нескольких сотен пасангов.

– Они же наемники, – проворчал Камчак.

– Я что-то не уловил твоей мысли.

– Мы платим им, чтобы они не жгли фургоны и не трогали босков.

– Они что, берут плату с обеих сторон?!

– Конечно, – зло фыркнул Камчак.

Такой цинизм тарнсменов вконец разозлил меня, хотя, конечно, я был рад тому, что фургоны и боски все-таки останутся в целости и сохранности. Все же подобная «гибкость принципов» (а я сам был раньше тарнсменом), я знал, несвойственна гордым и сильным всадникам на могучих птицах!

– Но я думаю, в конце концов Сафрар из Тарии перебьет нашу цену и они начнут охоту на босков и фургоны. – Камчак скрипнул зубами. – Сафрар не перебил цены только потому, что мы ещё не прижали его как следует, мы не прищемили ему хвост!

Я кивнул.

– Пора сматывать удочки, – вздохнул Камчак, поворачиваясь к адъютанту, – труби сбор, возвращаемся к фургонам, нужно отвести босков от Тарии.

– Мы отступаем? – удивился я.

Глаза Камчака на миг блеснули, он ухмыльнулся.

– А ты что думал?

Я пожал плечами.

Я решил, что должен проникнуть в Тарию, ибо там, в Тарии сейчас находилась золотая сфера; необходимо выкрасть её и возвратить в Сардар. Разве не для этого явился я к народам фургонов? Я и так проклинал себя за то, что упустил время – даже во Время Знамений, оказавшись в фургоне Катайтачака, я не воспользовался случаем, чтобы выкрасть золотое яйцо, и вот наказание! Теперь эта сфера лежит не в повозке кочевника на широком поле – она перекочевала в покои Сафрара, под каменную защиту, за высокие, неприступные белые стены Тарии.

Я не стал рассказывать Камчаку о своих намерениях, решив сохранить их в тайне, поскольку имел все основания предполагать, что он, и совершенно справедливо, будет против такой дурацкой затеи и даже, возможно, постарается воспрепятствовать моему отъезду из лагеря.

Я не знал города и понятия не имел, как в него пробраться. Честно говоря, я вообще не знал, как подступиться к столь сложному и опасному предприятию.

В полдень среди повозок царило оживление – все готовились к отбытию. Неторопливые стада поворачивали к западу, к далекому морю. Погонщики проверяли упряжь и повозки, заготавливали мясо, полосками развешивая его вялиться на солнце и ветре на движущихся повозках. С утра длинная вереница фургонов двинулась прочь от стен Тарии. Все Время Знамений участие тачакских предсказателей в ритуале было заметным. И я узнал, что знамения одно за другим говорили против избрания Убар-Сана.

После смерти Катайтачака Камчак заметно помрачнел. Теперь он редко участвовал в пирушках или общественных увеселениях. Он казался полностью поглощенным ненавистью, испытываемой им к Тарии и тарианцам. Особенно нетерпимым он казался по отношению к тарианке Африз. Вернувшись в ту ночь из фургона Катайтачака, он решительно зашагал к слиновой клетке, где он запер Африз и Элизабет. Откинув запоры, он приказал тарианке выйти из клетки и встать перед ним на колени. Затем, не говоря ни слова, он сорвал с неё желтую тунику и защелкнул на её запястьях наручники.

– Я накажу тебя плетьми, – с мрачным видом пообещал он ей.

– Но за что, господин? – воскликнула она.

– За то, что ты – тарианка, – ответил он.

В глазах у девушки заблестели слезы.

Камчак грубо схватил её за руку и снова втолкнул в клетку, к дрожащей от страха Элизабет. После этого он закрыл дверцу и запер её на замок.

– Господин, – обратилась к нему Африз.

– Молчать, рабыня! – рявкнул на неё Камчак.

Девушка не осмелилась открыть рот.

– Теперь ждите мастера металлических дел. Он понадобится вам обеим!

С этими словами он круто развернулся и зашагал к своему фургону.

Однако металлических дел мастер не появился ни в этот день, ни на следующий, ни днем позже. В эти дни осады и напряженных боевых действий у всех тачаков были гораздо более важные дела, нежели клеймение и надевание ошейников на двух рабынь.

Кузнецы выполняли боевые задания в составе своих сотен.

– Ничего, – говорил Камчак, – никуда эти девки не денутся. Пусть посидят, как самки слина, в своей клетке. Пусть помучаются от ожидания и неизвестности.

Он, возможно не имея никакой иной причины, кроме проснувшейся в нем внезапно ненависти к тарианке Африз, вовсе не торопился выпускать обеих пленниц из заточения.

– Пусть повоют, – огрызался он. – Пусть дожидаются своего клеймения как освобождения.

Африз выглядела совершенно обезумевшей от беспричинной жестокости и грубости со стороны Камчака в отношении её и Элизабет; возможно, именно это внезапное, непонятное для нее, граничащее с ненавистью безразличие мучило её больше всего. Я подозреваю, что, хотя сама девушка отказывалась допустить эту мысль, внутренне она уже признавала право Камчака владеть ею как рабыней. Элизабет Кардуэл отводила от меня глаза, и единственное, чего я мог от неё добиться, – это выдавить пару слов.

– Уходи! – бросала она. – Оставь меня!

Раз в день, выходя кормить слинов, Камчак бросал и девушкам кусок мяса и наполнял стоящую в их клетке миску водой. Я неоднократно пытался попросить его пожалеть бедняжек, но он оставался непреклонен. Он бросал на Африз неприязненный взгляд и, вернувшись в свой фургон, мог часами сидеть на полу, скрестив ноги, и глядеть в стену. В один из дней он, словно не выдержав, внезапно яростно забарабанил кулаками по циновке, на которой по обыкновению сидел, и, будто напоминая себе об этом решающем для него, не имеющем альтернативы факте, закричал:

– Но ведь она – тарианка! Тарианка!

Работы по уборке фургона выполняла Тука и ещё одна девушка, которую Камчак взял к себе специально для этой цели. Когда фургоны трогались в путь, Тука должна была идти рядом с повозкой, на которой стояла клетка с содержащимися в ней пленницами, и с плетью в руках следить за каждым их движением.

Как-то заметив её грубый тычок плетью в грудь Элизабет, я резко отчитал Туку, и после этого, когда я был поблизости, она больше не позволяла себе ничего подобного. Тука, казалось, вообще не замечала удрученную, с покрасневшими от слез глазами Африз, может, потому, что она сама была тарианкой, а может, просто не испытывая к ней особой ненависти или раздражения. Однако она продолжала изводить Элизабет своими насмешками.