Васечкин судорожно и прерывисто вздыхал, представляя себя в линялых штанах и с тяпкой в руках или стоящим посреди грядок и ковыряющимся в них кверху попой.

Но даже если он уйдет – вдруг это его вовсе не спасет? Вдруг возмездие настигнет его и на даче?

Теперь Васечкин парковался, только внимательно оглядевшись по сторонам, никогда не говорил никому о своих планах и раздумывал над тем, чтобы завести личную охрану. Сдерживала его только мысль, как воспримут этот факт коллеги. Он представил, как за его спиной хихикают, крутя пальцем у виска, и его моментально прошиб холодный пот. Если же его и не сочтут сумасшедшим, а распустят слухи, что он боится мести от кого-то из несправедливо осужденных, – будет еще хуже. Это чревато профессиональными неприятностями.

И вдруг – известие о гибели Нолицкого. Да, он знал, что следователь год назад исчез, не выйдя из отпуска на работу. Но покойный Нолицкий был большой оригинал, ему и раньше случалось выбрасывать коленца. Как-то раз, еще двадцати пяти годочков от роду, он вдруг так же исчез. Жена и коллеги два месяца разыскивали его, но совершенно безуспешно. Объявился он сам спустя два с половиной месяца. Приехал подать заявление на увольнение и объявил, что теперь он будет работать конферансье у одного очень известного артиста.

Ему поверили – как о талантливом импровизаторе о нем знали все. Нолицкий уехал, пообещав забрать жену и детей через полгода. Но в итоге вернулся сам. О причинах своего возвращения он так и не рассказал, но о них вполне можно было догадаться: Нолицкий пьяный становился мерзопакостным. Хохмач, остряк и добрейшей души человек в трезвом виде, одурманенный алкогольными парами он превращался в своего антипода. Становился зануден, чванлив, высокомерен и чуть что лез драться. А поскольку его возвращение произошло аккурат после Нового года, то нетрудно было предположить, что именно случилось. Известный артист и его конферансье оказались в одной компании, Нолицкий напился и принялся рубить всем правду-матку в глаза.

Косвенно эти домыслы потом подтвердились, причем самим Нолицким. Завидев великого артиста, у которого он когда-то работал, на экране, Нолицкий начинал шипеть и изрыгать проклятия. Если бы его слюной можно было прожигать дыры, в округе не осталось бы целых телевизоров.

И вот год назад Нолицкий снова исчез, причем после развода с женой. Ну, поговорили, поговорили, объявили в конце концов его в розыск и забыли. И вдруг вчера – страшная находка.

Васечкин судорожно сглотнул и вытер пот. Мертвый следователь Нолицкий на своей даче (дача – да! – ее и боялся Васечкин в видениях о своей кончине) и абсолютно непонятные мотивы преступления.

Хотя, по доползшим до Васечкина слухам, нечто странное в деле было. Клеенчатая скатерть, на которой кто-то намалевал буквы баллончиком с краской. Краска попала на продукты, усохшие и изъеденные насекомыми за год, но по образовавшемуся пунктиру вполне можно было понять, что там написано. Gula – обжорство. Тяжкий смертный грех, который церковь ставила даже выше гнева и гордыни.

Васечкин тоже поесть любил, и потому при этой мысли его передернуло.

Господи, что за глупости лезут в голову! Да если сейчас за обжорство убивать, так половину населения страны можно отстрелять. Ну, не половину – это он преувеличил, конечно, но четверть, по последним статистическим данным, – точно. А в Америке так и вовсе восемьдесят процентов. Васечкин огорченно засопел.

В общем, мотив странного преступника был неясен и оттого пугающе страшен.

Он прошел в спальню, взял с тумбочки мобильник, который всегда по утрам лежал там, выполняя функцию будильника, и набрал номер Лямзина.

– Доброе утречко, Эдуард Петрович! – нарочито бодро начал Васечкин.

Слабость свою он показывать не любил и потому всегда старался держать лицо.

– Доброе, – откликнулся Лямзин.

– Не подскажешь, а что, в последнем деле – о смерти следователя Нолицкого – точно есть латынь?

Лямзин помолчал, раздумывая, потом осторожно спросил:

– А почему ты интересуешься? Есть какие-то дополнительные сведения?

Васечкин вытер струящийся по лицу пот.

– И да, и нет. То есть я хотел кое-что уточнить, а если мои опасения подтвердятся, то тогда все расскажу.

Васечкин темнил и трусил. Ему было страшно молчать, но и неприятно рассказывать о своих подозрениях.

По дороге на встречу с Лямзиным он мысленно репетировал свою «речь». Ему становилось то холодно, то жарко. Он вдруг дергался, собираясь повернуть обратно с мыслью – эх, пропади все пропадом и будь что будет! – но потом вспоминал о Нолицком и снова продолжал путь. В диких мучениях он прибыл к месту встречи и сел за столик ждать.

Лямзин опоздал на пять минут. Коротко извинился и сел к окну. Бегло пробежав глазами меню, заказал себе сырный салат и жареные сардельки.

– Очень есть хочу, не успел дома перекусить, – доверительно сообщил он.

Васечкин смотрел на него с тоской. У него аппетита не было, и даже вид пищи вызывал отвращение. Ему это было настолько несвойственно, что Лямзин вопросительно поглядел на него:

– Вячеслав Аркадьевич, на тебе лица нет. Ты не заболел?

Васечкин вяло махнул рукой.

– А, – сказал он тонким сиплым голосом, – это уже неважно. Как я говорил раньше, меня хотят убить. И сейчас есть основания полагать, что следующей жертвой убийцы-латиниста буду я. А уж здоровым или больным, это не столь важно…

– Жертвой кого? – переспросил Лямзин, откусывая от хлеба.

– Латиниста. Вы же так его назвали? Впрочем, неважно. Я уже морально подготовился к смерти.

– Вот как?

– Да. Следователь Нолицкий, точнее, его смерть, беспокоит меня, – сказал он трагическим голосом и начал торопливо, сумбурно, перескакивая с одного на другое, вываливать на огорошенного Лямзина свои страхи и сомнения. – Ты понимаешь, я не душевнобольной и не невротик. Тот, кто меня хорошо знает, может подтвердить – я психически здоровый человек. Да и ты в курсе, не так ли?

Лямзин поспешно кивнул.

– Я пытался убедить себя, что мне мерещится, что я просто давно как следует не отдыхал, но нет. Все тщетно. Страх преследует меня. С Нолицким я вел несколько дел, так вот по одному из них – мы его рассматривали два года назад – проходил как подследственный некий Аффан. Тебе знакомо это имя? А свидетелем по тому делу – его двоюродный брат Азур…

Лямзин напряженно наклонился вперед и впился взглядом в бегающие глазки Васечкина.

– А имя Юсуф – тебе тоже знакомо? – спросил он.

Васечкин надолго задумался, подняв глаза вверх и шевеля губами, но потом с сожалением покачал головой.

– Впервые слышу. Позволь, я все-таки доскажу. Понимаешь, именно об этом деле мне очень неприятно вспоминать. Скорее всего потому, что у меня осталось вовсе не свойственное мне чувство вины. В тот день я был очень сильно раздражен, и посетители вызывали у меня настоящее бешенство. Да, я понимаю, что неправильно себя вел, но тогда мне просто было не до них. Мою машину – новенькую, только что купленную BMW – поцарапал какой-то урод и скрылся. Я был в ярости и никого не хотел видеть. Наверняка вел себя слишком грубо, но что уж теперь говорить…